Андрей Дижбит
Надежда КРАМОВА (Бостон)
МЫ ЕЩЕ ВСТРЕТИМСЯ1
В тесном подвале, где помещалась мастерская дамских шляп, всегда пахло то прелой капустой, то убежавшим молоком. За длинными столами работали четыре девушки-мастерицы, и маялась я, бесталанная, впервые в жизни вдевшая нитку в иголку. Было мне шестнадцать...
Вскоре после Октябрьской революции мои родители решили уехать из Петрограда, подальше от большевистской "колыбели". Считалось, что ненадолго, ибо "вся эта авантюра скоро лопнет". Молодая власть, еще неопытная в кознях и казнях, разрешала желающим уезжать и жить "по месту рождения". Моя мать была родом из Риги, и вот мы - родители, пятилетний брат и я - направились в Ригу. Ехали шесть суток в теплушках с раздвижными дверями. Эшелон наш подолгу стоял на запасных путях, а то и просто среди поля. Никто не знал, сколько он простоит - три часа или три минуты - а выходить из вагона было необходимо, так как в теплушках не было уборных. Кое-кто отставал от поезда, я навсегда запомнила лица людей, с воплями бегущих за составом, где остались родные, дети, все имущество...
В Риге мы из вполне благополучной, респектабельной семьи инженера-строителя превратились в растерянных и полунищих беженцев. Родители сняли две крошечные комнатки на Мельничной улице. Отец частенько полеживал на диване, страдая от приступов стенокардии, а мать, умевшая только давать распоряжения кухарке, готовила на керосинке борщ - так она называла варево из свеклы, картошки и лука. Брат, лишенный своих игрушек и жизненного пространства, превращался постепенно в бледнолицего меланхолика, а меня, мечтавшую либо о театральном, либо о журналистском будущем, определили в шляпную мастерскую для приобретения "ремесла на черный день".
Я тосковала. И эта круглосуточная тоска стала моим основным занятием, от которого я уставала не меньше, чем если бы грузила кирпичи.
В Риге менялась власть - появились немцы. Всем выдали "arbeitskarte" - рабочую карточку, без которой нельзя было купить даже хлеба. На карточке владелец был снят анфас и в профиль, а на обороте чернели отпечатки его пальцев. Город стал похож на концлагерь, жизнь примолкла, отгородилась в домах дверными цепями, притушила лампы. Телефонов у большинства горожан не было. Через несколько месяцев немцев сменили "красные". И тогда я решила бежать. Я поняла, что еще немного и шляпная мастерская станет для меня вполне уважительной причиной самоубийства. В Петрограде остались подруги, поэтические кружки, литературные вечера и, наконец, желанный театральный институт... словом, - жизнь! А моя жадность к жизни доходила до того, что в старших классах гимназии я пыталась вообще не спать, чтобы не пропадали зря восемь ночных часов. Я думала, что, перехитрив заведенный природой порядок, я сумею прожить двойную жизнь. Но мой эксперимент привел к начальной стадии туберкулеза, из-за которого я кончала гимназию с ежевечерней довольно высокой температурой. А здесь! Капля за каплей бессмысленно и неумолимо уходит моя жизнь на подшивание марли, вывязывание ленточек и натягивание фетра на деревянные болванки!
Бежать! Но как? Латвия на военном положении, для выезда нужен пропуск, который не получить без достаточных оснований.
- Хорошо бы иметь командировку из Москвы или Петрограда, - что ты якобы послана в Ригу и теперь должна вернуться, - сказал мне один знакомый студент.
- А где же я ее возьму?
- Что-нибудь придумаем.
И он придумал. Через несколько дней он принес мне листок бумаги, на котором значилось, что студенческая Касса взаимопомощи командирует меня в г. Ригу для обмена опытом. По окончании моей миссии я должна вернуться в Москву. Срок не указан. Идея эта возникла у моего студента случайно - у одного его сокурсника каким-то образом оказались бланк и печать студенческой кассы взаимопомощи, правда не из Москвы, а из Митавы, но мы этот дефект искусно исправили.
Оставалось самое трудное - получить пропуск. Его со строгой проверкой выдавал какой-то высший орган власти, кажется, исполком, и соваться туда с моей "липой" было просто невозможно. Но студент-волшебник и тут пришел на помощь: через цепочку друзей он вышел на секретаршу этого высокого учреждения, которая и прихлопнула печать, а вместо подписи "хозяина города" А.М.Дижбита подмахнула неразборчивую закорючку.
Наконец операция "Побег" из мечты превратилась в реальность. Но внезапно из сферы практической подготовки и волнений "выйдет - не выйдет" она перешла в область морально-этическую. Бросить больного отца, беспомощную полуослепшую, неприспособленную к бивуачной жизни мать, пятилетнего брата, одичавшего из-за своей недетской жизни?.. Невозможно! Это эгоизм на грани уголовщины.
Пропуск покоился в потрепанной книжке "Басни Крылова", и с каждым днем сокращался срок его годности, а я терзалась угрызениями совести. Подруга, которая была посвящена в мой план, настойчиво отговаривала меня, пытаясь, по ее словам "образумить". Да и мне самой этот побег стал казаться все более диким, невсамделишным, похожим на то, как школьники пятого класса "бегут в Америку". В это время стало известно, что снова меняется власть - подходят немцы, и "красные" спешно эвакуируются. И тогда я решилась. Я написала длинное письмо моим родителям, которое должна была им передать моя подруга, и накануне осталась у нее ночевать, чтобы уехать, не заходя домой на Мельничную. Вследствие этого мой багаж, с которым я отправлялась в новую жизнь, был легок и странен: на мне было зеленое пальто с выхухолевым воротником, в руках сумка, где вместе с пропуском лежала бумажка стоимостью в 20 рублей, так называемая "малая керенка", и килограмм сырой фасоли в кульке, который сунула мне в прихожей моя подруга, обливаясь слезами и боясь всхлипнуть, чтобы не услышали ее родители.
То, что творилось на вокзале, подтверждало слухи о спешной эвакуации. Поезда ходили непредсказуемо - точного расписания не было, билеты не продавались, касс и в заводе не было, люди врывались в вагоны, стоявшие на путях, не имея понятия, куда они направятся и не имея возможности это выяснить. Больше всего было военных в красноармейских пилотках, в ушанках, с винтовками за плечами, с баулами, мешками, рюкзаками. Они потоками шли навстречу друг другу, иногда круто меняя направление, как снуют рыбы в аквариуме: туда-обратно, туда-обратно...
На платформе стоял состав с задраенными дверьми. Люди стучали в окна, лепились к подножкам. Все кричали, проклинали, матерились... Меня швыряло из стороны в сторону. И тут я увидела другой состав, из трех-четырех вагонов, стоявший на запасных путях. Двое военных переговаривались с машинистом, потом, постояв несколько секунд возле первого вагона, поднялись на площадку.
Что делать? Больше всего я боялась погони - письмо могло быть уже получено. В толпе найти меня трудно, а до этого состава открытое место, и мое зеленое пальто - словно "яблочко" в близкой мишени. Но действовать надо было быстро, "на авось", уж как повезет. Я направилась к этому поезду, боясь оглянуться, все ускоряя шаг. Подошла я не к тому вагону, куда вошли военные, а к соседнему и замерла, увидев в дверях тамбура красноармейца с винтовкой, охранявшего вход. Я поняла, что судьба моя решится только от того впечатления, какое я произведу на часового. Неуверенная просительница будет вышвырнута, хозяйка положения будет пропущена. Я на ходу вытащила пропуск и, помахивая им, не останавливаясь, прошла мимо красноармейца, слегка отстранив его рукой. В вагоне было темно, все окна плотно зашторены. Я прошла по коридору мимо пустых купе и юркнула в последнее. Поезд стоял, он стоял долго, и мне казалось, что скамейка подо мной раскаляется. Теперь дома уже, конечно, знают, вокзал прочесывают, могут добраться и до этого состава... Наконец, в коридоре раздались голоса, шаги... В купе вошел военный, в проеме двери обрисовалась высокая фигура. Он не сел, а плюхнулся на противоположную скамью, как беспредельно усталый человек, не заметив меня в темноте. Я пыталась не дышать, молясь, чтобы поезд, наконец, тронулся. Но поезд стоял.
Военный внезапно выпрямился и наклонился в мою сторону.
- Кто здесь?
Я молчала. Он слегка отодвинул штору и увидел меня, вдавившуюся в угол.
- Кто вы? Кто вас впустил?
Он вскочил, вышел в коридор и окликнул часового. Сейчас меня высадят. Господи, сейчас меня высадят... И в этот момент поезд тронулся.
Военный вернулся в купе и резко поднял штору. Он был не в обычной шинели, а в черной блестящей коже, перетянутый крест-накрест ремнями, и, вероятно, поэтому облик его показался мне устрашающим. Не глядя на меня, он снял пояс с пристегнутой кобурой, вынул из кобуры револьвер и положил его на столик. Потом, взглянув на меня, вложил револьвер обратно в кобуру.
- Солдат сказал, что у вас пропуск. Покажите.
Я протянула вспотевшую вместе со мной бумажку.
- Странно, - сказал он, - здесь почему-то нет моей подписи.
Меня словно ударило ребром ладони по горлу.
- Вы... вы... это вы... Дижбит? А.М.?
- Именно - А.М.- усмехнулся он. - А еще какие документы у вас есть?
- Командировка. Вот...
Он поднес бланк к окну и посмотрел его на свет.
- Это липа?
- Да, - тихо подтвердила я.
- Кто подделал печать? Вы?
- Да, - еще тише выдохнула я.
И тут он впервые посмотрел мне прямо в лицо. Глаза его, светлые, серовато-голубые с черной окантовкой, точно прикнопили меня к стене.
- Ну, а теперь... все по порядку. Сейчас военное положение, и эти шуточки с фальшивками не проходят. И - без вранья, если не хотите, чтобы вас вывели в расход.
И я, переглатывая воздух, стала рассказывать про театральный институт, куда я, конечно, опоздала, про борщ на керосинке, про фетр и болванки...
- Подождите, - прервал он меня, - куда вы опоздали? Какой борщ? Какие болванки?... Вы что, хотите, чтобы я поверил этой чепухе?
И тут я заплакала. Он поморщился.
- Неубедительный прием. Придумайте что-нибудь другое.
- Да... конечно... вы никогда, никогда, никогда не поверите, потому что не поймете, не можете понять... именно - вы!
- Почему я? - несколько озадаченно спросил он.
Я не ответила, да он и не ждал ответа.
- Вот что... - после паузы сказал Дижбит, - в Крейцбурге я сдам вас военному коменданту, - это я обязан... Пусть там и решают, что с вами делать.
Он закурил и вышел из купе.
Поезд все шел и шел... Стало темнеть. Наконец в стуке колес послышались перебои, состав начал притормаживать. Дижбит вернулся, надел свою кожаную амуницию и, не взглянув на меня, вышел. Поезд остановился. По коридору протопали сапоги, и все стихло.
Я сижу одна в последнем купе. Поезд стоит. Время идет. Обо мне, видимо, забыли. Не зная, что с собой делать, я встала, и в это время в дверях появился красноармеец.
- Пошли. С вещами.
Я взяла со скамьи пакет с моей сырой фасолью. Солдат пошарил глазами по пустым полкам и усмехнулся. Мне показалось, что это тот самый, который пропустил меня в вагон. Мы вышли: я впереди, он позади с винтовкой.
Пройдя мимо вокзального фасада, мы завернули за угол по направлению к небольшому одноэтажному зданию, стоявшему на отшибе, спустились по крутым ступенькам в узкий подвальный коридор, солдат толкнул ногой низкую дверь и, впустив меня внутрь, запер ее за мной. Чернильный мрак вокруг, в прорези оконной ставни на уровне земли угадывается слабое световое дрожание от далекого фонаря. Ощупью нахожу табуретку. Ни страха, ни тоски, ни сожалений. Усталость и въедливое царапанье под ложечкой - соображаю, что это от голода. Прислонилась к стене. Ничего неожиданного - знала, на что шла. Выигрыш мог быть только один: благополучно добраться до Петрограда, а проигрышей десятки - заранее не предугадаешь, не обезвредишь. И произойти со мной может все что угодно - даже расстреляют наспех - время такое. Но и теперь могут быть десятки неожиданных поворотов, и ни один из них от меня уже не зависит, я теперь сторонний наблюдатель своей судьбы.
Я положила локти на угол какой-то тумбы и задремала. Меня разбудил скрежет ключа, и я увидела, как в освещенную щель просунулась рука. Я до конца жизни буду помнить эту руку с зажатой в кулаке вареной куриной ножкой. Не успела я доглодать эту ногу, как дверь снова открылась, и в каморку вошел Дижбит. Он молча пропустил меня вперед, и через онемевший от предрассветного холода двор мы вышли на улицу. Возле вокзала стояла извозчичья пролетка с красноармейцем на облучке. Мы так же молча сели в эту пролетку, и лошадь зацокала по темным еще улицам. Я не задавала никаких вопросов, но одно было ясно: на расстрелы не возят на извозчиках.
Мы прибыли в гостиницу, вернее, в бывшую или будущую гостиницу, потому что в этом промежуточном состоянии она скорее походила на внезапно разбуженную казарму.
- Вот что, - сказал Дижбит, едва мы вошли в номер, вероятно единственный, не занятый военными, - я решил поверить вашему рассказу, то есть извините, вашей галиматье. Беру на себя эту ответственность. А теперь раздевайтесь, - приказал он. - Раздевайтесь и ложитесь в кровать.
Я продолжала стоять в растерянности. Он посмотрел на меня и прищурился:
- Вы что? Вообразили, что я к вам сейчас начну лезть? Не беспокойтесь. Во-первых, я слишком устал... а во-вторых, не обижайтесь, но вы... мне... не... Одним словом, снимайте пальто и все, что найдете нужным. Белье перестелено. Позвольте, а где же ваши вещи? - спохватился он.
Я положила на стол сумку и пакет с фасолью, который все еще прижимала к груди. Из пакета вывалилось несколько штук.
- Что это? - спросил Дижбит.
- Бобы, - ответила я, - килограмм.
- Это весь ваш багаж? И с этими сырыми бобами вы собираетесь начать новую жизнь?
Я сняла сапоги, легла поверх одеяла и накрылась пальто. Дижбит сел за стол и уткнулся в ворох бумаг. Я впервые могла украдкой рассмотреть его лицо. Трудно описывать лицо человека, если в нем нет никаких изъянов. Дижбит был похож на плакатного витязя скандинава - белокур, светлоглаз, красив. Он был, вероятно, моложе, чем выглядел сейчас от усталости и борьбы с одолевающим его сном. Я присела на кровати.
- Ложитесь, а я посижу.
Поймав его недоуменный взгляд, я поспешно продолжала:
- Понимаю, вы на это не согласитесь. Тогда... ложитесь тоже, я подвинусь. Это же несправедливо, что вы из-за меня так маетесь.
- Я не сплю уже третьи сутки, - словно оправдываясь, сказал он, посмотрев на разбросанные бумаги. - Я, пожалуй, действительно прилягу - все равно ничего не выходит. Спасибо вам, - он вдруг впервые улыбнулся.
Он перелез через меня и лег к стенке, с маху забросив руку мне на плечо. Заснул он сразу, заняв три четверти кроватного пространства. Я лежала с краю, боясь шелохнуться, чтобы не разбудить его.
Когда я открыла глаза, в комнате было светло. Розоватое, морозное солнце резвилось по стенам. Дижбит, заметно помолодевший, сидел за столом.
- Наконец! - сказал он. - Хватит валяться в чужой постели. Вставайте, пора чай пить.
Красноармеец внес чайник с кипятком, два стакана, полкирпича черного хлеба и несколько кусочков сахара на бумажке.
- У меня много дел, - сказал Дижбит, - хотите подождать меня здесь или погуляете по городу?
- По какому?
- Я вас не понял...
- Я же не знаю, в каком мы городе.
- Да, правда, я не сказал... Мы в Двинске.
- Мой отец родился в Двинске, - нечаянно сказала я, и сердце при этой мысли, сжавшись в комок, сильно толкнуло меня изнутри. Господи! Что с отцом... что там у них дома?.. Что с мамой?.. Господи.
Я села на край кровати. Дижбит посмотрел на меня.
- Вы можете вернуться... я устрою... - очень тихо сказал он.
Я помотала головой.
- Тогда ждите меня у входа в гостиницу ровно в половине второго. Кстати, меня зовут Андрей Мартынович.
Я не стала ходить по городу, в котором родился мой отец. Я вышла из номера и села в вестибюле у самого выхода на стул, оставшийся, верно, еще с тех времен, когда на нем отдыхал швейцар. Напротив меня, над конторкой дежурного висели часы. Они вели себя развязно: стрелки то стояли на месте, то проскакивали по получасу. Они проделывали это в то время, когда я мысленно возвращалась на Мельничную улицу, в квартиру над шляпной мастерской, представляя себе, что там происходит, и в ужасе отшатываясь от этих отчетливо возникающих картин.
В начале второго я вышла из подъезда. За ночь потеплело, на тротуарах чавкала растоптанная жижа, воздух, словно остывший компресс, лез за ворот, вызывая озноб. Вскоре появился Дижбит.
- Идемте, - сказал он, - я посажу вас в поезд.
Мы шли молча, довольно долго. На вокзале была странная пустота - ни людей, ни вещей, ни поездов... Поблескивали рельсы, окаймленные нетронутым, слегка пористым на солнце снегом. На безлюдном перроне хозяйничал ветер, перекатывая бумажки и закручивая оброненную невесть когда голубую ленту. Мы перешагнули через несколько путей и подошли к единственному поезду, стоявшему у открытой платформы. Он, видимо, отдыхал от дальних дорог, от толчеи, набитости, от талой грязи в коридорах, от храпа и перебранок. Казалось, что вагон, возле которого мы остановились, встроен здесь навечно, ехать никуда не собирается и даже мощный паровоз не сдвинет его с места.
- А вы уверены, что этот поезд куда-нибудь пойдет? - спросила я.
- Сказали: часа через два, вне расписания. Пока до Режицы, а там... - он пожал плечами.
Мы вошли в вагон, и он сел напротив меня.
- Я, как вы, может быть, заметили, - сказал он, помолчав, - человек не сентиментальный, скорее жесткий... да и время такое... У меня нет возможности учитывать иногда... так сказать... этические тонкости... - он замолк на минуту. - И я не могу понять, что именно заставило меня идти по вашим стопам...
- По моим стопам?!
- Я имею в виду изготовление фальшивых документов. Но будет жаль, если вы пропадете. А с вашим так называемым пропуском вы никуда не доберетесь. Вот вам мандат из военного комиссариата... вы направляетесь со спецзаданием, и всем организациям предлагается оказывать вам содействие. Вы ни перед кем не обязаны отчитываться и отвечать на вопросы... Приехав на место, порвите его.
Он встал.
- И еще... ваш адрес я знаю, он был на обороте пропуска... а вы, если будете в Москве и захотите сообщить о своей судьбе, зайдите в гостиницу "Люкс" на Тверской... там я обычно останавливаюсь.
Он протянул мне руку.
- Да, чуть не забыл, - он вытащил из портфеля кирпич хлеба и большую палку копченой колбасы. - Вам на дорогу... вместо сухих бобов.
Я вытаращила глаза, чтобы удержать ринувшиеся слезы. Но они не удержались и побежали по щекам.
- Андрей Мартынович... Андрей Мартынович... - повторяла я, - вы... мне... вам...
- Совсем глупая, - сказал он серьезно. - Но мы еще, может, встретимся... разное бывает...
Он нагнулся, поцеловал меня в щеку и вышел из вагона.
Я сидела и пыталась хоть одну какую-нибудь мысль додумать до конца. Но мысли сплетались в венок, вращаясь безостановочно по кругу. Все, что происходило со мной, отказывалось быть реальной жизнью, оно смахивало на пересказ чужого бессвязного сна. Воображаемое будущее теряло свою романтическую привлекательность и превращалось в бездонный провал, без поручней и подпорок.
Поезд между тем наполнялся. Но без обычной суеты, без шума и окриков. Не было детей, узлов, домашней утвари и поклажи. Сидели одиночные "портфельные" люди, и каждый вновь прибывающий не столько входил, сколько проскальзывал в вагон, словно только ему одному был известен этот полусекретный поезд. И он вдруг тронулся без свистков и гудков.
Через несколько часов мы прибыли в Режицу, которая, действительно, оказалась конечной остановкой. Чтобы пересесть на другой поезд, надо было получить талон у начальника станции. Добраться до него было невозможно - несметные толпы плотной массой забили его комнату и все подступы к ней. Вспомнив наказ Дижбита и мой личный опыт с часовым, я, решительно и нагло расталкивая людей, протиснулась вперед:
- Мне нужно отдельное купе, - сказала я начальнику, протягивая мандат.
Он прочел бумагу, посмотрел на меня, скривил рот:
- Интересно, какое это спецзадание у вас?..
- Ваше любопытство может вам дорого стоить, - сухо сказала я. - Как ваша фамилия?
Он весь как-то напружинился и нагнул голову.
- Занимайте купе в пятом вагоне.
Не стану описывать, как меня встретил Петроград. Скажу только, что мечта моя сбылась вдвойне: я поступила одновременно в театральный институт и в вечерний литературный. Через несколько недель я получила открытку с репродукцией скульптуры Лаокоона: "Здравствуйте! Надеюсь, что Вы устроились и у Вас все благополучно. Будете в Москве, разыщите Меня. Жму Вашу руку А.М.Д".
Месяца через три я приехала в Москву и в тот же день отправилась в гостиницу "Люкс". Портье сказал, что Дижбита А.М. в списках нет. В дверях при выходе меня остановил седоусый человек в военной форме.
- Извините, вы спрашивали у портье о Дижбите? А кто вы ему будете? Родственница?
- Нет... знакомая... я приехала из Петрограда. Он просил, когда я буду в Москве, зайти...
- Присядьте на минутку, - сказал пожилой военный, подводя меня к диванчику. - Видите ли... - он замялся, - понимаете... - он умолк. - Дижбита нет.
- Я знаю... портье сказал...
- Дижбита нет, - повторил он. - Он... убит.
...Долго оплакивала я этого чужого человека, давшего мне на самой трудной развилке моего пути "мандат" на продолжение жизни, и бережно хранила его единственную открытку со скульптурой Лаокоона. Если бы у меня родился сын, я назвала бы его Андреем, но у меня родилась дочь.
Шли годы, то быстрее, то медленнее... Я трижды побывала у моих родителей, переехавших из Риги в Берлин, а потом во Францию. Я работала в театре, в кино - сначала актрисой, потом драматургом и сценаристом. И вот однажды, сорок лет спустя...
...В приемной у зубного врача ожидание и всегда невыносимо, а я еще опоздала, так что пришлось пропускать пациентов, пришедших вовремя. Я пересмотрела модные журналы десятилетней давности, брошюрки по уходу за зубами, по разведению комнатных растений... И вот, скользя глазами по мятым страницам старой газеты, я наткнулась на групповую фотографию с подписью: "Рига. Съезд ветеранов гражданской войны". Снимок был тусклый, как почти все групповые газетные отпечатки, лиц разобрать было нельзя, но я машинально читала фамилии: Берзынь, Вискаус, Видьденс, Дижбит... Дижбит А.М.!
На следующий день я позвонила в Ригу моей двоюродной сестре и попросила разрешения приехать. В сумке у меня была открытка со скульптурой Лаокоона.
- Бетти, - после первых объятий спросила я. - Ты не знаешь здесь такого... Дижбита?
- Андрея Мартыновича? Конечно, знаю - он женат на моей подруге.
- Боже мой! Он жив?!
- Я не понимаю... что ты говоришь?
- Мне надо его увидеть... непременно!
- Ну, позвони ему... вот его телефон. Сегодня воскресенье - он дома.
Я несколько раз подходила к телефону и в нерешительности отходила от него. Очень труден был этот звонок. Наконец, я сняла трубку.
- Алло! - услышала я мужской голос.
У меня сжалась гортань.
- Я слушаю, - повторил голос со знакомой интонацией.
- Андрей Мартынович?
- Да, а кто говорит?
- Я не могу... объяснить сразу. Вы меня, наверное, не помните... прошло сорок лет. Но мне нужно вас увидеть. Это очень важно. Я приехала сегодня из Ленинграда, чтобы вас... чтобы к вам...
- Скажите, вы можете придти завтра ко мне на работу?
- Да, конечно... А сегодня нельзя?
- Это так срочно? Подождите минутку... Рая, Раечка! - позвал он, и я через прикрытую рукой трубку уловила невнятный шепот. - Вот что, - снова заговорил Дижбит, - приходите сегодня к обеду, в 6 часов. Запишите адрес. Вы остановились в гостинице?
- Нет, я у моей двоюродной сестры, у Бетти Лев, на Лачплеше, 18.
- У Бетти?! Ну, тогда не надо записывать адрес, она его знает. Итак, мы ждем вас к шести часам.
Оставшееся время я донимала Бетти расспросами и, выйдя из дома, уже знала, что Рая - вторая жена Андрея Мартыновича, что она очень красивая, гораздо моложе своего мужа, что ее брак с латышом, да еще со старым партийцем, вызывал яростные скандалы в ее еврейской профессорской семье, и, что самое удивительное, мать Раи после смерти мужа переселилась к дочери и живет в полном согласии с зятем.
Поднимаясь по лестнице, я услышала за собой быстрые шаги. Я обернулась и остолбенела: на ступеньках стоял Дижбит, молодой, белокурый, светлоглазый, такой, каким я его помнила.
- Вы... Андрей Мартынович? - сорвалось у меня.
- Нет, я Эдгар Андреевич, - улыбнулся молодой человек.
- Таким был ваш отец сорок лет тому назад.
Мы подошли к квартире, и Эдгар хотел открыть дверь своим ключом.
- Нет, - я отвела его руку, - пожалуйста, позвоните. Мне неудобно появиться как бы... ну, без предупреждения.
На звонок открыл сам хозяин. Да, он по-прежнему был худощав и строен, но седая голова заметно подрагивала, глаза потеряли озерную прозрачность, которая уступила место черному ободку, почти слившемуся со зрачком.
- Пойдем сначала в кабинет и поговорим, - сказал он, подавая руку.
Мы сели в кресла друг против друга. Он выжидательно смотрел на меня, а я растеряла все вступительные фразы, все объяснительные слова и чувствовала себя, как школьница на экзамене, вытянувшая единственный невыученный билет. Потом протянула ему открытку с Лаокооном.
- Да, это я писал, - сказал он, внимательно осмотрев ее.
- А кому - вы помните?
- Нет, - он покачал головой, - не помню. А когда это было?
Меня охватило чувство неловкости и разочарования. Зачем я мчалась сюда? Кому нужны эти телячьи восторги? Для чего я врываюсь в чужую жизнь, со своими воспоминаниями, до которых никому нет дела!
- Это было в 1919 году, - как можно суше сказала я. - Вы помогли мне в самую трудную минуту, и я приехала поблагодарить вас.
- За что именно?
- За подлог! Вероятно, единственный в вашей биографии.
- Погодите! Зеленое пальто, сырые бобы... это вы?.. Я вспоминал вас, мне хотелось знать, как сложилась ваша жизнь, но вы почему-то не откликнулись.
- И вам кажется странным, что я спохватилась через сорок лет? А ведь я приезжала в Москву, была в гостинице "Люкс", и там мне сказали, что вы... убиты. Это было для меня большим ударом.
- Боже мой! - воскликнул Дижбит. - Кто-то пустил этот слух, и мои товарищи разрезали мою превосходную замшевую куртку, оставленную в Москве, на мелкие кусочки - каждому на память. Я до сих пор не могу им простить! - он рассмеялся. - Ну, а как вы теперь нашли меня?
- На днях случайно прочла в старой газете ваше имя под какой-то групповой фотографией. Решила проверить, вы ли это... и приехала.
- Вот и прекрасно! Я ведь, кажется, сказал тогда, что мы еще встретимся! - Андрей Мартынович встал и подал мне руку. - А теперь познакомьтесь с моей женой, она ждет нас к обеду.
1 Из книги «Пока нас помнят», изд. «Эрмитаж».
www.vestnik.com/issues/2001/0717/win/kra
МЫ ЕЩЕ ВСТРЕТИМСЯ1
В тесном подвале, где помещалась мастерская дамских шляп, всегда пахло то прелой капустой, то убежавшим молоком. За длинными столами работали четыре девушки-мастерицы, и маялась я, бесталанная, впервые в жизни вдевшая нитку в иголку. Было мне шестнадцать...
Вскоре после Октябрьской революции мои родители решили уехать из Петрограда, подальше от большевистской "колыбели". Считалось, что ненадолго, ибо "вся эта авантюра скоро лопнет". Молодая власть, еще неопытная в кознях и казнях, разрешала желающим уезжать и жить "по месту рождения". Моя мать была родом из Риги, и вот мы - родители, пятилетний брат и я - направились в Ригу. Ехали шесть суток в теплушках с раздвижными дверями. Эшелон наш подолгу стоял на запасных путях, а то и просто среди поля. Никто не знал, сколько он простоит - три часа или три минуты - а выходить из вагона было необходимо, так как в теплушках не было уборных. Кое-кто отставал от поезда, я навсегда запомнила лица людей, с воплями бегущих за составом, где остались родные, дети, все имущество...
В Риге мы из вполне благополучной, респектабельной семьи инженера-строителя превратились в растерянных и полунищих беженцев. Родители сняли две крошечные комнатки на Мельничной улице. Отец частенько полеживал на диване, страдая от приступов стенокардии, а мать, умевшая только давать распоряжения кухарке, готовила на керосинке борщ - так она называла варево из свеклы, картошки и лука. Брат, лишенный своих игрушек и жизненного пространства, превращался постепенно в бледнолицего меланхолика, а меня, мечтавшую либо о театральном, либо о журналистском будущем, определили в шляпную мастерскую для приобретения "ремесла на черный день".
Я тосковала. И эта круглосуточная тоска стала моим основным занятием, от которого я уставала не меньше, чем если бы грузила кирпичи.
В Риге менялась власть - появились немцы. Всем выдали "arbeitskarte" - рабочую карточку, без которой нельзя было купить даже хлеба. На карточке владелец был снят анфас и в профиль, а на обороте чернели отпечатки его пальцев. Город стал похож на концлагерь, жизнь примолкла, отгородилась в домах дверными цепями, притушила лампы. Телефонов у большинства горожан не было. Через несколько месяцев немцев сменили "красные". И тогда я решила бежать. Я поняла, что еще немного и шляпная мастерская станет для меня вполне уважительной причиной самоубийства. В Петрограде остались подруги, поэтические кружки, литературные вечера и, наконец, желанный театральный институт... словом, - жизнь! А моя жадность к жизни доходила до того, что в старших классах гимназии я пыталась вообще не спать, чтобы не пропадали зря восемь ночных часов. Я думала, что, перехитрив заведенный природой порядок, я сумею прожить двойную жизнь. Но мой эксперимент привел к начальной стадии туберкулеза, из-за которого я кончала гимназию с ежевечерней довольно высокой температурой. А здесь! Капля за каплей бессмысленно и неумолимо уходит моя жизнь на подшивание марли, вывязывание ленточек и натягивание фетра на деревянные болванки!
Бежать! Но как? Латвия на военном положении, для выезда нужен пропуск, который не получить без достаточных оснований.
- Хорошо бы иметь командировку из Москвы или Петрограда, - что ты якобы послана в Ригу и теперь должна вернуться, - сказал мне один знакомый студент.
- А где же я ее возьму?
- Что-нибудь придумаем.
И он придумал. Через несколько дней он принес мне листок бумаги, на котором значилось, что студенческая Касса взаимопомощи командирует меня в г. Ригу для обмена опытом. По окончании моей миссии я должна вернуться в Москву. Срок не указан. Идея эта возникла у моего студента случайно - у одного его сокурсника каким-то образом оказались бланк и печать студенческой кассы взаимопомощи, правда не из Москвы, а из Митавы, но мы этот дефект искусно исправили.
Оставалось самое трудное - получить пропуск. Его со строгой проверкой выдавал какой-то высший орган власти, кажется, исполком, и соваться туда с моей "липой" было просто невозможно. Но студент-волшебник и тут пришел на помощь: через цепочку друзей он вышел на секретаршу этого высокого учреждения, которая и прихлопнула печать, а вместо подписи "хозяина города" А.М.Дижбита подмахнула неразборчивую закорючку.
Наконец операция "Побег" из мечты превратилась в реальность. Но внезапно из сферы практической подготовки и волнений "выйдет - не выйдет" она перешла в область морально-этическую. Бросить больного отца, беспомощную полуослепшую, неприспособленную к бивуачной жизни мать, пятилетнего брата, одичавшего из-за своей недетской жизни?.. Невозможно! Это эгоизм на грани уголовщины.
Пропуск покоился в потрепанной книжке "Басни Крылова", и с каждым днем сокращался срок его годности, а я терзалась угрызениями совести. Подруга, которая была посвящена в мой план, настойчиво отговаривала меня, пытаясь, по ее словам "образумить". Да и мне самой этот побег стал казаться все более диким, невсамделишным, похожим на то, как школьники пятого класса "бегут в Америку". В это время стало известно, что снова меняется власть - подходят немцы, и "красные" спешно эвакуируются. И тогда я решилась. Я написала длинное письмо моим родителям, которое должна была им передать моя подруга, и накануне осталась у нее ночевать, чтобы уехать, не заходя домой на Мельничную. Вследствие этого мой багаж, с которым я отправлялась в новую жизнь, был легок и странен: на мне было зеленое пальто с выхухолевым воротником, в руках сумка, где вместе с пропуском лежала бумажка стоимостью в 20 рублей, так называемая "малая керенка", и килограмм сырой фасоли в кульке, который сунула мне в прихожей моя подруга, обливаясь слезами и боясь всхлипнуть, чтобы не услышали ее родители.
То, что творилось на вокзале, подтверждало слухи о спешной эвакуации. Поезда ходили непредсказуемо - точного расписания не было, билеты не продавались, касс и в заводе не было, люди врывались в вагоны, стоявшие на путях, не имея понятия, куда они направятся и не имея возможности это выяснить. Больше всего было военных в красноармейских пилотках, в ушанках, с винтовками за плечами, с баулами, мешками, рюкзаками. Они потоками шли навстречу друг другу, иногда круто меняя направление, как снуют рыбы в аквариуме: туда-обратно, туда-обратно...
На платформе стоял состав с задраенными дверьми. Люди стучали в окна, лепились к подножкам. Все кричали, проклинали, матерились... Меня швыряло из стороны в сторону. И тут я увидела другой состав, из трех-четырех вагонов, стоявший на запасных путях. Двое военных переговаривались с машинистом, потом, постояв несколько секунд возле первого вагона, поднялись на площадку.
Что делать? Больше всего я боялась погони - письмо могло быть уже получено. В толпе найти меня трудно, а до этого состава открытое место, и мое зеленое пальто - словно "яблочко" в близкой мишени. Но действовать надо было быстро, "на авось", уж как повезет. Я направилась к этому поезду, боясь оглянуться, все ускоряя шаг. Подошла я не к тому вагону, куда вошли военные, а к соседнему и замерла, увидев в дверях тамбура красноармейца с винтовкой, охранявшего вход. Я поняла, что судьба моя решится только от того впечатления, какое я произведу на часового. Неуверенная просительница будет вышвырнута, хозяйка положения будет пропущена. Я на ходу вытащила пропуск и, помахивая им, не останавливаясь, прошла мимо красноармейца, слегка отстранив его рукой. В вагоне было темно, все окна плотно зашторены. Я прошла по коридору мимо пустых купе и юркнула в последнее. Поезд стоял, он стоял долго, и мне казалось, что скамейка подо мной раскаляется. Теперь дома уже, конечно, знают, вокзал прочесывают, могут добраться и до этого состава... Наконец, в коридоре раздались голоса, шаги... В купе вошел военный, в проеме двери обрисовалась высокая фигура. Он не сел, а плюхнулся на противоположную скамью, как беспредельно усталый человек, не заметив меня в темноте. Я пыталась не дышать, молясь, чтобы поезд, наконец, тронулся. Но поезд стоял.
Военный внезапно выпрямился и наклонился в мою сторону.
- Кто здесь?
Я молчала. Он слегка отодвинул штору и увидел меня, вдавившуюся в угол.
- Кто вы? Кто вас впустил?
Он вскочил, вышел в коридор и окликнул часового. Сейчас меня высадят. Господи, сейчас меня высадят... И в этот момент поезд тронулся.
Военный вернулся в купе и резко поднял штору. Он был не в обычной шинели, а в черной блестящей коже, перетянутый крест-накрест ремнями, и, вероятно, поэтому облик его показался мне устрашающим. Не глядя на меня, он снял пояс с пристегнутой кобурой, вынул из кобуры револьвер и положил его на столик. Потом, взглянув на меня, вложил револьвер обратно в кобуру.
- Солдат сказал, что у вас пропуск. Покажите.
Я протянула вспотевшую вместе со мной бумажку.
- Странно, - сказал он, - здесь почему-то нет моей подписи.
Меня словно ударило ребром ладони по горлу.
- Вы... вы... это вы... Дижбит? А.М.?
- Именно - А.М.- усмехнулся он. - А еще какие документы у вас есть?
- Командировка. Вот...
Он поднес бланк к окну и посмотрел его на свет.
- Это липа?
- Да, - тихо подтвердила я.
- Кто подделал печать? Вы?
- Да, - еще тише выдохнула я.
И тут он впервые посмотрел мне прямо в лицо. Глаза его, светлые, серовато-голубые с черной окантовкой, точно прикнопили меня к стене.
- Ну, а теперь... все по порядку. Сейчас военное положение, и эти шуточки с фальшивками не проходят. И - без вранья, если не хотите, чтобы вас вывели в расход.
И я, переглатывая воздух, стала рассказывать про театральный институт, куда я, конечно, опоздала, про борщ на керосинке, про фетр и болванки...
- Подождите, - прервал он меня, - куда вы опоздали? Какой борщ? Какие болванки?... Вы что, хотите, чтобы я поверил этой чепухе?
И тут я заплакала. Он поморщился.
- Неубедительный прием. Придумайте что-нибудь другое.
- Да... конечно... вы никогда, никогда, никогда не поверите, потому что не поймете, не можете понять... именно - вы!
- Почему я? - несколько озадаченно спросил он.
Я не ответила, да он и не ждал ответа.
- Вот что... - после паузы сказал Дижбит, - в Крейцбурге я сдам вас военному коменданту, - это я обязан... Пусть там и решают, что с вами делать.
Он закурил и вышел из купе.
Поезд все шел и шел... Стало темнеть. Наконец в стуке колес послышались перебои, состав начал притормаживать. Дижбит вернулся, надел свою кожаную амуницию и, не взглянув на меня, вышел. Поезд остановился. По коридору протопали сапоги, и все стихло.
Я сижу одна в последнем купе. Поезд стоит. Время идет. Обо мне, видимо, забыли. Не зная, что с собой делать, я встала, и в это время в дверях появился красноармеец.
- Пошли. С вещами.
Я взяла со скамьи пакет с моей сырой фасолью. Солдат пошарил глазами по пустым полкам и усмехнулся. Мне показалось, что это тот самый, который пропустил меня в вагон. Мы вышли: я впереди, он позади с винтовкой.
Пройдя мимо вокзального фасада, мы завернули за угол по направлению к небольшому одноэтажному зданию, стоявшему на отшибе, спустились по крутым ступенькам в узкий подвальный коридор, солдат толкнул ногой низкую дверь и, впустив меня внутрь, запер ее за мной. Чернильный мрак вокруг, в прорези оконной ставни на уровне земли угадывается слабое световое дрожание от далекого фонаря. Ощупью нахожу табуретку. Ни страха, ни тоски, ни сожалений. Усталость и въедливое царапанье под ложечкой - соображаю, что это от голода. Прислонилась к стене. Ничего неожиданного - знала, на что шла. Выигрыш мог быть только один: благополучно добраться до Петрограда, а проигрышей десятки - заранее не предугадаешь, не обезвредишь. И произойти со мной может все что угодно - даже расстреляют наспех - время такое. Но и теперь могут быть десятки неожиданных поворотов, и ни один из них от меня уже не зависит, я теперь сторонний наблюдатель своей судьбы.
Я положила локти на угол какой-то тумбы и задремала. Меня разбудил скрежет ключа, и я увидела, как в освещенную щель просунулась рука. Я до конца жизни буду помнить эту руку с зажатой в кулаке вареной куриной ножкой. Не успела я доглодать эту ногу, как дверь снова открылась, и в каморку вошел Дижбит. Он молча пропустил меня вперед, и через онемевший от предрассветного холода двор мы вышли на улицу. Возле вокзала стояла извозчичья пролетка с красноармейцем на облучке. Мы так же молча сели в эту пролетку, и лошадь зацокала по темным еще улицам. Я не задавала никаких вопросов, но одно было ясно: на расстрелы не возят на извозчиках.
Мы прибыли в гостиницу, вернее, в бывшую или будущую гостиницу, потому что в этом промежуточном состоянии она скорее походила на внезапно разбуженную казарму.
- Вот что, - сказал Дижбит, едва мы вошли в номер, вероятно единственный, не занятый военными, - я решил поверить вашему рассказу, то есть извините, вашей галиматье. Беру на себя эту ответственность. А теперь раздевайтесь, - приказал он. - Раздевайтесь и ложитесь в кровать.
Я продолжала стоять в растерянности. Он посмотрел на меня и прищурился:
- Вы что? Вообразили, что я к вам сейчас начну лезть? Не беспокойтесь. Во-первых, я слишком устал... а во-вторых, не обижайтесь, но вы... мне... не... Одним словом, снимайте пальто и все, что найдете нужным. Белье перестелено. Позвольте, а где же ваши вещи? - спохватился он.
Я положила на стол сумку и пакет с фасолью, который все еще прижимала к груди. Из пакета вывалилось несколько штук.
- Что это? - спросил Дижбит.
- Бобы, - ответила я, - килограмм.
- Это весь ваш багаж? И с этими сырыми бобами вы собираетесь начать новую жизнь?
Я сняла сапоги, легла поверх одеяла и накрылась пальто. Дижбит сел за стол и уткнулся в ворох бумаг. Я впервые могла украдкой рассмотреть его лицо. Трудно описывать лицо человека, если в нем нет никаких изъянов. Дижбит был похож на плакатного витязя скандинава - белокур, светлоглаз, красив. Он был, вероятно, моложе, чем выглядел сейчас от усталости и борьбы с одолевающим его сном. Я присела на кровати.
- Ложитесь, а я посижу.
Поймав его недоуменный взгляд, я поспешно продолжала:
- Понимаю, вы на это не согласитесь. Тогда... ложитесь тоже, я подвинусь. Это же несправедливо, что вы из-за меня так маетесь.
- Я не сплю уже третьи сутки, - словно оправдываясь, сказал он, посмотрев на разбросанные бумаги. - Я, пожалуй, действительно прилягу - все равно ничего не выходит. Спасибо вам, - он вдруг впервые улыбнулся.
Он перелез через меня и лег к стенке, с маху забросив руку мне на плечо. Заснул он сразу, заняв три четверти кроватного пространства. Я лежала с краю, боясь шелохнуться, чтобы не разбудить его.
Когда я открыла глаза, в комнате было светло. Розоватое, морозное солнце резвилось по стенам. Дижбит, заметно помолодевший, сидел за столом.
- Наконец! - сказал он. - Хватит валяться в чужой постели. Вставайте, пора чай пить.
Красноармеец внес чайник с кипятком, два стакана, полкирпича черного хлеба и несколько кусочков сахара на бумажке.
- У меня много дел, - сказал Дижбит, - хотите подождать меня здесь или погуляете по городу?
- По какому?
- Я вас не понял...
- Я же не знаю, в каком мы городе.
- Да, правда, я не сказал... Мы в Двинске.
- Мой отец родился в Двинске, - нечаянно сказала я, и сердце при этой мысли, сжавшись в комок, сильно толкнуло меня изнутри. Господи! Что с отцом... что там у них дома?.. Что с мамой?.. Господи.
Я села на край кровати. Дижбит посмотрел на меня.
- Вы можете вернуться... я устрою... - очень тихо сказал он.
Я помотала головой.
- Тогда ждите меня у входа в гостиницу ровно в половине второго. Кстати, меня зовут Андрей Мартынович.
Я не стала ходить по городу, в котором родился мой отец. Я вышла из номера и села в вестибюле у самого выхода на стул, оставшийся, верно, еще с тех времен, когда на нем отдыхал швейцар. Напротив меня, над конторкой дежурного висели часы. Они вели себя развязно: стрелки то стояли на месте, то проскакивали по получасу. Они проделывали это в то время, когда я мысленно возвращалась на Мельничную улицу, в квартиру над шляпной мастерской, представляя себе, что там происходит, и в ужасе отшатываясь от этих отчетливо возникающих картин.
В начале второго я вышла из подъезда. За ночь потеплело, на тротуарах чавкала растоптанная жижа, воздух, словно остывший компресс, лез за ворот, вызывая озноб. Вскоре появился Дижбит.
- Идемте, - сказал он, - я посажу вас в поезд.
Мы шли молча, довольно долго. На вокзале была странная пустота - ни людей, ни вещей, ни поездов... Поблескивали рельсы, окаймленные нетронутым, слегка пористым на солнце снегом. На безлюдном перроне хозяйничал ветер, перекатывая бумажки и закручивая оброненную невесть когда голубую ленту. Мы перешагнули через несколько путей и подошли к единственному поезду, стоявшему у открытой платформы. Он, видимо, отдыхал от дальних дорог, от толчеи, набитости, от талой грязи в коридорах, от храпа и перебранок. Казалось, что вагон, возле которого мы остановились, встроен здесь навечно, ехать никуда не собирается и даже мощный паровоз не сдвинет его с места.
- А вы уверены, что этот поезд куда-нибудь пойдет? - спросила я.
- Сказали: часа через два, вне расписания. Пока до Режицы, а там... - он пожал плечами.
Мы вошли в вагон, и он сел напротив меня.
- Я, как вы, может быть, заметили, - сказал он, помолчав, - человек не сентиментальный, скорее жесткий... да и время такое... У меня нет возможности учитывать иногда... так сказать... этические тонкости... - он замолк на минуту. - И я не могу понять, что именно заставило меня идти по вашим стопам...
- По моим стопам?!
- Я имею в виду изготовление фальшивых документов. Но будет жаль, если вы пропадете. А с вашим так называемым пропуском вы никуда не доберетесь. Вот вам мандат из военного комиссариата... вы направляетесь со спецзаданием, и всем организациям предлагается оказывать вам содействие. Вы ни перед кем не обязаны отчитываться и отвечать на вопросы... Приехав на место, порвите его.
Он встал.
- И еще... ваш адрес я знаю, он был на обороте пропуска... а вы, если будете в Москве и захотите сообщить о своей судьбе, зайдите в гостиницу "Люкс" на Тверской... там я обычно останавливаюсь.
Он протянул мне руку.
- Да, чуть не забыл, - он вытащил из портфеля кирпич хлеба и большую палку копченой колбасы. - Вам на дорогу... вместо сухих бобов.
Я вытаращила глаза, чтобы удержать ринувшиеся слезы. Но они не удержались и побежали по щекам.
- Андрей Мартынович... Андрей Мартынович... - повторяла я, - вы... мне... вам...
- Совсем глупая, - сказал он серьезно. - Но мы еще, может, встретимся... разное бывает...
Он нагнулся, поцеловал меня в щеку и вышел из вагона.
Я сидела и пыталась хоть одну какую-нибудь мысль додумать до конца. Но мысли сплетались в венок, вращаясь безостановочно по кругу. Все, что происходило со мной, отказывалось быть реальной жизнью, оно смахивало на пересказ чужого бессвязного сна. Воображаемое будущее теряло свою романтическую привлекательность и превращалось в бездонный провал, без поручней и подпорок.
Поезд между тем наполнялся. Но без обычной суеты, без шума и окриков. Не было детей, узлов, домашней утвари и поклажи. Сидели одиночные "портфельные" люди, и каждый вновь прибывающий не столько входил, сколько проскальзывал в вагон, словно только ему одному был известен этот полусекретный поезд. И он вдруг тронулся без свистков и гудков.
Через несколько часов мы прибыли в Режицу, которая, действительно, оказалась конечной остановкой. Чтобы пересесть на другой поезд, надо было получить талон у начальника станции. Добраться до него было невозможно - несметные толпы плотной массой забили его комнату и все подступы к ней. Вспомнив наказ Дижбита и мой личный опыт с часовым, я, решительно и нагло расталкивая людей, протиснулась вперед:
- Мне нужно отдельное купе, - сказала я начальнику, протягивая мандат.
Он прочел бумагу, посмотрел на меня, скривил рот:
- Интересно, какое это спецзадание у вас?..
- Ваше любопытство может вам дорого стоить, - сухо сказала я. - Как ваша фамилия?
Он весь как-то напружинился и нагнул голову.
- Занимайте купе в пятом вагоне.
Не стану описывать, как меня встретил Петроград. Скажу только, что мечта моя сбылась вдвойне: я поступила одновременно в театральный институт и в вечерний литературный. Через несколько недель я получила открытку с репродукцией скульптуры Лаокоона: "Здравствуйте! Надеюсь, что Вы устроились и у Вас все благополучно. Будете в Москве, разыщите Меня. Жму Вашу руку А.М.Д".
Месяца через три я приехала в Москву и в тот же день отправилась в гостиницу "Люкс". Портье сказал, что Дижбита А.М. в списках нет. В дверях при выходе меня остановил седоусый человек в военной форме.
- Извините, вы спрашивали у портье о Дижбите? А кто вы ему будете? Родственница?
- Нет... знакомая... я приехала из Петрограда. Он просил, когда я буду в Москве, зайти...
- Присядьте на минутку, - сказал пожилой военный, подводя меня к диванчику. - Видите ли... - он замялся, - понимаете... - он умолк. - Дижбита нет.
- Я знаю... портье сказал...
- Дижбита нет, - повторил он. - Он... убит.
...Долго оплакивала я этого чужого человека, давшего мне на самой трудной развилке моего пути "мандат" на продолжение жизни, и бережно хранила его единственную открытку со скульптурой Лаокоона. Если бы у меня родился сын, я назвала бы его Андреем, но у меня родилась дочь.
Шли годы, то быстрее, то медленнее... Я трижды побывала у моих родителей, переехавших из Риги в Берлин, а потом во Францию. Я работала в театре, в кино - сначала актрисой, потом драматургом и сценаристом. И вот однажды, сорок лет спустя...
...В приемной у зубного врача ожидание и всегда невыносимо, а я еще опоздала, так что пришлось пропускать пациентов, пришедших вовремя. Я пересмотрела модные журналы десятилетней давности, брошюрки по уходу за зубами, по разведению комнатных растений... И вот, скользя глазами по мятым страницам старой газеты, я наткнулась на групповую фотографию с подписью: "Рига. Съезд ветеранов гражданской войны". Снимок был тусклый, как почти все групповые газетные отпечатки, лиц разобрать было нельзя, но я машинально читала фамилии: Берзынь, Вискаус, Видьденс, Дижбит... Дижбит А.М.!
На следующий день я позвонила в Ригу моей двоюродной сестре и попросила разрешения приехать. В сумке у меня была открытка со скульптурой Лаокоона.
- Бетти, - после первых объятий спросила я. - Ты не знаешь здесь такого... Дижбита?
- Андрея Мартыновича? Конечно, знаю - он женат на моей подруге.
- Боже мой! Он жив?!
- Я не понимаю... что ты говоришь?
- Мне надо его увидеть... непременно!
- Ну, позвони ему... вот его телефон. Сегодня воскресенье - он дома.
Я несколько раз подходила к телефону и в нерешительности отходила от него. Очень труден был этот звонок. Наконец, я сняла трубку.
- Алло! - услышала я мужской голос.
У меня сжалась гортань.
- Я слушаю, - повторил голос со знакомой интонацией.
- Андрей Мартынович?
- Да, а кто говорит?
- Я не могу... объяснить сразу. Вы меня, наверное, не помните... прошло сорок лет. Но мне нужно вас увидеть. Это очень важно. Я приехала сегодня из Ленинграда, чтобы вас... чтобы к вам...
- Скажите, вы можете придти завтра ко мне на работу?
- Да, конечно... А сегодня нельзя?
- Это так срочно? Подождите минутку... Рая, Раечка! - позвал он, и я через прикрытую рукой трубку уловила невнятный шепот. - Вот что, - снова заговорил Дижбит, - приходите сегодня к обеду, в 6 часов. Запишите адрес. Вы остановились в гостинице?
- Нет, я у моей двоюродной сестры, у Бетти Лев, на Лачплеше, 18.
- У Бетти?! Ну, тогда не надо записывать адрес, она его знает. Итак, мы ждем вас к шести часам.
Оставшееся время я донимала Бетти расспросами и, выйдя из дома, уже знала, что Рая - вторая жена Андрея Мартыновича, что она очень красивая, гораздо моложе своего мужа, что ее брак с латышом, да еще со старым партийцем, вызывал яростные скандалы в ее еврейской профессорской семье, и, что самое удивительное, мать Раи после смерти мужа переселилась к дочери и живет в полном согласии с зятем.
Поднимаясь по лестнице, я услышала за собой быстрые шаги. Я обернулась и остолбенела: на ступеньках стоял Дижбит, молодой, белокурый, светлоглазый, такой, каким я его помнила.
- Вы... Андрей Мартынович? - сорвалось у меня.
- Нет, я Эдгар Андреевич, - улыбнулся молодой человек.
- Таким был ваш отец сорок лет тому назад.
Мы подошли к квартире, и Эдгар хотел открыть дверь своим ключом.
- Нет, - я отвела его руку, - пожалуйста, позвоните. Мне неудобно появиться как бы... ну, без предупреждения.
На звонок открыл сам хозяин. Да, он по-прежнему был худощав и строен, но седая голова заметно подрагивала, глаза потеряли озерную прозрачность, которая уступила место черному ободку, почти слившемуся со зрачком.
- Пойдем сначала в кабинет и поговорим, - сказал он, подавая руку.
Мы сели в кресла друг против друга. Он выжидательно смотрел на меня, а я растеряла все вступительные фразы, все объяснительные слова и чувствовала себя, как школьница на экзамене, вытянувшая единственный невыученный билет. Потом протянула ему открытку с Лаокооном.
- Да, это я писал, - сказал он, внимательно осмотрев ее.
- А кому - вы помните?
- Нет, - он покачал головой, - не помню. А когда это было?
Меня охватило чувство неловкости и разочарования. Зачем я мчалась сюда? Кому нужны эти телячьи восторги? Для чего я врываюсь в чужую жизнь, со своими воспоминаниями, до которых никому нет дела!
- Это было в 1919 году, - как можно суше сказала я. - Вы помогли мне в самую трудную минуту, и я приехала поблагодарить вас.
- За что именно?
- За подлог! Вероятно, единственный в вашей биографии.
- Погодите! Зеленое пальто, сырые бобы... это вы?.. Я вспоминал вас, мне хотелось знать, как сложилась ваша жизнь, но вы почему-то не откликнулись.
- И вам кажется странным, что я спохватилась через сорок лет? А ведь я приезжала в Москву, была в гостинице "Люкс", и там мне сказали, что вы... убиты. Это было для меня большим ударом.
- Боже мой! - воскликнул Дижбит. - Кто-то пустил этот слух, и мои товарищи разрезали мою превосходную замшевую куртку, оставленную в Москве, на мелкие кусочки - каждому на память. Я до сих пор не могу им простить! - он рассмеялся. - Ну, а как вы теперь нашли меня?
- На днях случайно прочла в старой газете ваше имя под какой-то групповой фотографией. Решила проверить, вы ли это... и приехала.
- Вот и прекрасно! Я ведь, кажется, сказал тогда, что мы еще встретимся! - Андрей Мартынович встал и подал мне руку. - А теперь познакомьтесь с моей женой, она ждет нас к обеду.
1 Из книги «Пока нас помнят», изд. «Эрмитаж».
www.vestnik.com/issues/2001/0717/win/kra