http://www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu-www.woa/wa/Main?textid=2258&level1=main&level2=articles
Да...
Но не о нем, в общем-то, речь. А о том, что чем дальше я читал, тем больше меня постигало чувство легкой грусти. Видно, как бывшие красноармейцы, красные партизаны, жлобинцы, оказались после революции не у дел. Люди, проливавшие свою кровь, люди, рисковавшие своею жизнь, отдавшие революции все и вся, осказались после войны в новой, непривычной жизни. Ничего, кроме как воевать, они не умели, а время войн уже закончилось, на дворе был НЭП, наджо было работать. Что оставалось сделать тут лихому бойцу? Разве что спиться...
Вот что пишется, например, у Морозовой:
Сражавшиеся за счастливую жизнь бойцы после демобилизации оказываются в сложном положении. В стране царили голод и безработица. Многим из недавних красноармейцев было негде жить и нечем заняться. Самого Жлобу можно отнести к немногочисленной категории благополучных ветеранов Гражданской войны. Хотя сам факт демобилизации из РККА в 1923 г. – это симптом и сигнал. Увольнение из армии рассматривалось командирами как обида! И если оценить динамику в целом, то послевоенная карьера недавнего краскома характеризуется дальнейшим понижением статуса.
И да, действительно. Что заслужил за свою доблесть Жлоба? После полного провала в Крыму и разгрома корпуса он впал в опалу. В 1923 году он вышел из армии и, по сути, до конца жизни, оставался на середине служебной иерархии, добрую часть времени - по хозяйственной линии.
Да и его бойцам было не лучше. Поссылке много рассказов про то, как бывшие красные партизаны терпели нужду, одиночество, пытались сорганизовать колхоз, который развалился из-за постоянных склок и произвола начальства, как на протяжении лет своевольничала бюрократия, творя в деревнях всяческие насилия... Склоки, интриги, нищета, бардак, насилие, произвол... Всё это читать тяжело и печально. Тем более, что Морозова сама строит из этого выводы, во многом справедливые.
Расхожая версия о том, что целью сталинских репрессий было уничтожение революционных романтиков, в данном случае не подтверждается. Очевидно, что от природы талантливый и амбициозный Жлоба воспринял и использовал революцию как возможность подняться на новые этажи социальной иерархии. Краском с упоением воевал в Гражданскую войну. Он не был особенно кровожадным, но состояние органичности в боевой обстановке, по которому узнаются «люди войны», позволяет отнести его к этой категории. Истинный харизматик, он любил тех, кто любил его – своих бойцов. И даже тогда, когда ему уже и не надо решать их проблемы, он продолжал делать это. Для него это было словно платой за возможность вернуть то время, о котором с ностальгией вспоминал не только он, достаточно благополучный и устроенный, но и те, кому Гражданская война не дала ничего, кроме ран. Жлоба был предан Советской власти, потому что связывал с ней открывшуюся для него возможность стать членом новой касты. Он определенно не был романтиком, как не был до конца и прагматиком. Дмитрий Петрович воевал за революцию потому, что чувствовал, что она делается для него. Более всего он любил «себя в революции». Когда случались конфликты между ним и новой властью, он недоумевал, но здравый смысл позволял ему находить пути восстановления контакта до тех пор, пока не наступил 1937 г
Кто знает, что такое "новая каста" и "не был до конца романтиком"... Кто вообще может быть до конца романтиком, тому в революции делать нечего, ибо революция для людей с крепкими нервами, а не для романтиков. Романтик Багрицкий так и не стал настоящим бойцом - даже в красном отряде он служил агитатором.
Я не виню исследовательницу. Она судит о истории людей честно, так, как умеет. Но это похоже на... исследование со стороны. Подобно тому, как историк изучает судьбу декабриста, сочувствует его судьбе, но не воспринимает его трагедию как свою, как трагедию страны, как трагедию Идеи. Это накладывает свой отпечаток.
Не в первый раз моё сердце сжимается от подобных строк. Не в первый рз мне приходится читать о жалкой судьбе бывших бойцов революции, о нищете буден победившей страны, о тяжёлых и бессмысленных тяжбах того времени, без конца и без начала, из которых не найти выхода и конца этому было не видно. Да, не в первый раз я встречаю эти примеры, как невысказанные упреки революции. "За что боролись?"
Но каждый раз, когда я читаю о подобной судьбе бывшегок расного партизана или красногвардейца, я вспоминаю одни и те же строки. Строки из раннего Гайдара.
В конце 1926-го года Гайдар публиковал в пермской газете "Звезда" отрывки из своей повести "Всадники неприсутпных гор". На следующий год она вышла целиком в издательстве "Мололая гвардия" и с тех пор не переиздавалсь вплоть до перестройки.
Повесть была рання, немного сыроватая, но интересная. В ней отразились впечатления, которые Гайдар вынес от своего путешествия по Кавказу весной 1926 года.
По сюжету, рассказчик от первого лица рассказывает, как он вместе со своей девушкой Ритой, которую он любил, и своим другом решили пехать в Сренюю Азию - попутешествовать. В образе рассказчика Гайдар, как он часто это делал, воплотил многое от себя.
Все это - глупости. Я знаю, что мне надо. Мне 23 года, и объем моей груди равен девяносто шести сантиметрам, и я легко выжимаю левой рукой двухпудовую гирю.
Мне хочется до того времени, когда у меня в первый раз появится насморк или какая-нибудь другая болезнь, обрекающая человека на необходимость ложиться ровно в девять, предварительно приняв порошок аспирина,-пока не наступит этот период, как можно больше перевертеться, перекрутиться в водовороте с тем, чтобы на зеленый бархатный берег выбросило меня порядком уже измученным, усталым, но гордым от сознания своей силы и от сознания того, что я успел разглядеть и узнать больше, чем за это же время увидели и узнали другие.
А потому я и тороплюсь. И потому, когда мне было 15 лет, я командовал уже 4-й ротой бригады курсантов, охваченной кольцом змеиной петлюровщины. В 16 лет - батальоном. В 17 лет - пятьдесят восьмым особым полком, а в 20
лет - в первый раз попал в психиатрическую лечебницу.
Весною я окончил книгу. Два обстоятельства наталкивали меня на мысль уехать куда-либо. Во-первых, от работы устала голова, во-вторых, вопреки присущему всем издательствам скопидомству деньги на этот раз заплатили без всякой канители и все сразу.
Портрет друга тоже вырисовывается в полный рост.
Николай нахмурился, хотя не знаю, что может он иметь против женотдела и революционных песен. Он наш - красный до подошвы, и в девятнадцатом, будучи с ним в дозоре, мы бросили однажды полную недоеденную миску галушек, потому что пора было идти сообщать о результатах разведки своим.
...
У Николая косые монгольские глаза, меленькая черная бородка и подвижное смуглое лицо. Он худой, жилистый и цепкий. Он на четыре года старше меня, но это ничего не значит. Он пишет стихи, которые никому не показывает, грезит девятнадцатым годом и из партии автоматически выбыл в двадцать втором.
И в качестве мотивировки к этому отходу написал хорошую поэму, полную скорби и боли за "погибающую" революцию. Таким образом, исполнив свой гражданский "долг", он умыл руки, отошел в сторону, чтобы с горечью наблюдать за надвигающейся, по его мнению, гибелью всего того, что он искренно любил и чем он жил до сих пор.
Но это бесцельное наблюдение скоро надоело ему. Погибель, несмотря на все его предчувствия, не приходила, и он вторично воспринял революцию, оставаясь, однако, при глубоком убеждении, что настанет время, настанут огневые годы, когда ценою крови придется исправлять ошибку, совершенную в двадцать первом проклятом году.
Он любит кабак и, когда выпьет, непременно стучит кулаком по столу и требует, чтобы музыканты играли революционно Буденновский марш: "О том, как в ночи ясные, о том, как в дни ненастные мы смело и гордо"... и т. д. Но так как марш этот по большей части не входит в репертуар увеселительных заведений, то он мирится на любимом цыганском романсе: "Эх, все, что было, все, что ныло, все давным-давно уплыло".
Во время музыкального исполнения он пристукивает в такт ногой, расплескивает пиво и, что еще хуже, делает неоднократные попытки разорвать ворот рубахи. Но ввиду категорического протеста товарищей это ему удается не всегда, однако все пуговицы с ворота он все-таки ухитряется оборвать. Он душа-парень, хороший товарищ и недурной журналист.
И это все о нем.
Впрочем, еще: он любит Риту, любит давно и крепко. Еще с тех пор, когда Рита звенела напропалую бубном и разметывала по плечам волосы, исполняя цыганский танец Брамса - номер, вызывающий бешеные хлопки подвыпивших людей.
Я знаю, что про себя он зовет ее "девушкой из кабака", и это название ему страшно нравится, потому что оно... романтично.
Нетрудно заметить, что автор иронизирует и по адресу своего романтичного друга и по адресу его мнения о "погибающей" революции.
Путешествовали товарищи весело. Они ходили по Самарканду, разговаривали с местными узбеками, восхищались красотами Азии, а потом познакомились с интересным человеком - артистом Небораковым, достойным отдельного рассмотрения и прогуляли вместе с ним все деньги. Двоим товарищам пришлось работать в Красноводске грузчиками, чтобы заработать на билет.
Две долгих недели таскаем мешки с солью и сушеной рыбой, бочонки с прогорклым маслом и тюки колючего прессованного сена.
Возвращаемся домой в крохотную комнатушку на окраине города, возле подошвы унылой горы, и там Рита кормит нас похлебкой и кашей. Две недели подряд похлебка из рыбы и каша из пшенной крупы. Зарабатываем мы с Николаем по рубль двадцать в день, и нам нужно во что бы то ни стало сколотить денег, чтобы переехать море, ибо больше от Красноводска никуда пути нет.
"Проклятый богом", "каторжная ссылка", "тюремная казарма" - это далеко еще не все эпитеты, прилагаемые населением к Красноводску. Город приткнулся к азиатскому берегу Каспийского моря, моря, у берегов которого жирной нефти больше, чем воды. Вокруг города мертвая пустыня - ни одного дерева, ни одной зеленой полянки. Квадратные, казарменного типа дома; пыль, въедающаяся в горло, да постоянный блеск желтого от пыли, горячего беспощадного солнца.
Ну, а потом товарищ Николай, отчасти от ревности,отчасти от злобы на своего более терпеливого товарища, взял получку и вместо того, чтобы купить билеты до Кавказа, пропил её. Его товарищ слова не сказвв, зачислился опять в контору, опять таскал грузы. Вскоре, правда, Николай неизвестно откуда принес деньги.
А далее отрывок - который я всегда вспоминаю.
И вот в одной из таких харчевен я случайно встретился с Яшкой Сергуниным - с милым по прошлому, по дружбе огневых лет Яшкой.
Хрипел граммофон, как издыхающая от сапа лошадь. Густые клубы пахнущего чесноком и самогоном пара поднимались над тарелками. Яшка сидел за крайним столиком и, вопреки предостережениям хозяина-грека, доставал открыто из кармана полбутылки, отпивал прямо из горлышка и принимался снова за еду.
Долго я всматривался в одутловатое, посиневшее лицо, глядел на мешки под ввалившимися глазами и узнавал Яшку, и не мог узнать его. Только когда повернулся он правой стороной к свету, когда увидел широкую полосу сабельного шрама поперек шеи, я встал и подошел к нему, хлопнул его по плечу и крикнул радостно:
- Яшка Сергунин... Милый друг! Узнаешь меня?
Он, не расслышав вопроса, враждебно поднял на меня тусклые, отравленные кокаином и водкой глаза, хотел выругаться, а может быть, и ударить, но остановился, смотрел с полминуты пристально, напрягая, по-видимому, всю свою память. Потом ударил кулаком по столу, перекривил губы и крикнул:
- Сдохнуть мне, если это не ты, Гайдар!
- Это я, Яшка. Идиот ты этакий! Сволочь ты... Милый друг, сколько лет мы с тобой не виделись? Ведь еще с тех пор...
- Да,- ответил он.- Верно. С тех пор... С тех самых пор. Он замолчал, нахмурился, вынул бутылку, отпил из горлышка и повторил:
- Да, с тех самых пор.
Но было вложено в эти слова что-то такое, что заставило меня насторожиться. Боль, словно капля крови, выступившая из надорванной старой раны, и враждебность ко мне, как к камню, из-за которого надорвалась эта рана...
- Ты помнишь? -сказал я ему. Но он оборвал меня сразу.
- Оставь! Мало ли что было. На вот, пей, если хочешь, -и добавил с издевкой: -Выпей за упокой.
- За упокой чего?
- Всего! -грубо ответил он. Потом еще горячей и резче: -Да, всего, всего, что было!
- А было хорошо, -опять начал я. -Помнишь Киев, помнишь Белгородку? Помнишь, как мы с тобой все варили и никак не могли доварить гуся? Так и съели полусырым! А все из-за Зеленого.
- Из-за Ангела, -хмуро поправил он.
- Нет, из-за Зеленого. Ты забыл, Яшка. Это было под Тирасполем. А нашу бригаду? А Сорокина? А помнишь, как ты выручал меня, когда эта чертова ведьма - петлюровка меня в чулане заперла?
- Помню. Все помню! -ответил он. И бледная тень хорошей, прежней Яшкиной улыбки легла на отупевшее лицо. -Разве это все... Разве это все забудешь, Гайдар! Э-э-эх! -точно стон сорвалось у него последнее восклицание. Губы перекосились, и хрипло, бешено он бросил мне: - Оставь, тебе сказано!... Не к чему все это. Оставь, сволочь!
Окутался клубами махорочного дыма, допил до конца свой стакан самогона, и растаяла навсегда призрачная тень Яшкиной улыбки.
- Зачем ты в Баку? Так шляешься или по ширме лазишь?
- Нет.
- Ты что, ты, может, в партии еще?
- А что?
- Так. Подлец на подлеце верхом сидит. Бюрократы все...
- Неужели же все? Он промолчал.
- Я на киче был. Вышел, работу хотел - нету. Тут тысячи безработных возле порта шляются. Пошел к Ваське. Помнишь Ваську, он у нас комиссаром второго батальона был? Тут теперь. В Совнаркоме здешнем работает. Два часа в приемной его дожидался. Так-таки в кабинет и не пустил, а сам зато вышел. "Извини, -говорит, -занят был. Сам знаешь. А насчет работы - ничего не могу. Тут безработица, сотни человек за день приходят. А ты к тому же не член союза". Я чуть не захлебнулся. Два часа держать, а потом: "ничего не могу!" Сволочь, говорю ему, я хоть и не член союза, так ты знаешь же меня, кто я и какой я! Передернуло его. Народ в приемной, а я такое завернул. "Уходи,- говорит, -ничего не могу. И осторожней выражайся - это тебе не штаб дивизии в девятнадцатом". А! -говорю я ему.- Не штаб дивизии, подлец ты этакий! Как развернулся да хряснул его по роже!
- Ну?
- Сидел три месяца. А мне наплевать, хоть три года. Теперь мне на все вообще наплевать. Мы свое отжили.
- Кто мы?
- Мы, -ответил он упрямо. -Те, которые ненавидели... ничего не знали, ни на что не смотрели, вперед не заглядывали и дрались, как дьяволы, а теперь никому и ни зачем...
- Яшка! Да ведь ты теперь даже не красный!
- Нет! -с ненавистью ответил он. -Задушил бы всех подряд -и красных, и белых, и синих, и зеленых!
Замолчал. Пошарил рукой в бездонных рваных карманах, вытащил опять полбутылки.
Я встал. Тяжело было.
И я еще раз посмотрел на Яшку, того самого, чья койка стояла рядом с моей, чья голова была горячей моей! Яшку-курсанта, Яшку - талантливого пулеметчика, лучшего друга огневых лет! Вспомнил, как под Киевом, с надрубленной головой, он корчился в агонии и улыбался. И еще тяжелей стало от боли за то, что он не умер тогда с гордой улыбкой, с крепко зажатым в руке замком, выхваченным из короба попавшего к петлюровцам пулемета...
Необязательно, конечно, чтобы подобный боец оказался таким... О вполне мог быть честным и искренним в своих идеалах, но жестоко оскорбленным прозой жизни.
Увы, но так было и не быть не могло.
Да и сам Гайдар - разве мог он похвалиться, что стал после войны получил все блага революции? Его разбирали по нескольким линиям по обвинению в самочинных расстреллах и прочих своеволиях на посту командира ЧОН в Хакассии. Оказалось, что он расстрелял двоих бандитов, так как вести их за собой было нельзя, а оформлять это решение все было некому. Тем не менее его вывели из партии с испытательным сроком в два года, а также - из армии. Ни в партибю, ни в армию он больше не вернулся. В армию - по состоянию здоровья. У него было не одно ранение и контузия.
А дальше... Дальше трудная жизнь в 20-е, старые раны, неудачи в личной жизни... В середине 30-х - его внезапно перестают печатать, ему приходится чуть ли не вламываться в кабинеты редакторов, опять лечение в клинике...
Но разве можем мы сказать, что он был несчастлив? Что он хъоть на секунду отошёл от тех великих идеалов, ради которых он пошёл воевать? Что он перестал служить своему детищу - Красной армии, пусть как писатель?
В своё время лругой боец, тоже писатель, которому пришлось даже хуже чем Гайдару, решил, что даже ослепший он должен оказывать помощь общеу делу. Это был, как известно, Николай Островский. Два писателя, довольно разные, непохожие друг на друга, нашли в себе силы выстоять несправедливостям жизни, не сломаться. Они не хотели умирать - и это главное. И именно то, что были и будут такие люди, не померкнут "огни Октября". Каким бы не оказался заключительный финал этого величайшего переворота, он не был напрасным. Он безумно изменил человечество, он открыл новые горизонты понимания места человека в жизни, он изменил судьбы миллиардов. Он не мог осчастливить всех, но он совершл общее благо для всех. Поэтому поистине счастлив тот, кто отдал все силы на осуществление этого революционого взрыва, тот, кто хоть отчасти прикоснулся к этим "огневым годам". Каковы бы ни были последующие годы - эти "огневые" прошли не напрасно.
Я не знаю, что это у нее за манера заглядывать в чужие окна... Но на этот раз шторы моих окон были наглухо спущены, и я ответил ей:
- Я жаден, Рита, и хватаю все, что могу и сколько могу. Чем больше, тем лучше. И на этот раз я вернулся с богатой и дорогой добычей.
- С какой?
- С опытом, закалкой и образами встречных людей.
Я помню их всех: бывшего князя, бывшего артиста, бывшего курсанта. И каждый из них умирал по-своему. Помню бывшего басмача, бывшего рыцаря Рума, бывшую дикарку-узбечку, которая знала "Лельнина". И каждый из них рождался по-своему...