Times о нас -- красных и белых
Интересно всё-таки, что там на Западе в эпоху Гражданской о нас думали? В некоторых статьях, судя по всему, занимались не только пропагандой, но и пытались рассматривать революцию и положение в России более объективно. Нужно признать, корреспонденты солидных зарубежных изданий не идиоты и когда встречали что-то, что не согласовывалось с доктриной "красных диких орд", не ленились думать, размышлять, сопоставлять, делать выводы...
Я, пожалуй, представлю фрагменты двух статей (полностью можно ознакомиться по ссылкам) двух корреспондентов американской Тimes. Одна написана в 1919 году корреспондентом, побывавшем в колчаковской Сибири и содержит достаточно объективную информацию. второй побывал в Тифлисе в 1921 году, посмотрел на большевиков и нужно сказать, при всей его некоммунистичности увиденное произвело на него такое впечатление, что он говорит о Советской России порою чуть ли не с симпатией. Во всяком случае, с достоинством.
Итак, смотрим. О Колчаке:
"The New-York Times", США.
news.a42.ru/news/item/44764/
15 июня 1919 года
Небольшевистская Россия, какая она?
Совершив путешествие из Владивостока до Омска и обратно, дважды преодолев расстояние в 4000 с лишним миль, разделяющее эти две точки погруженного в хаос пространства Сибири, побеседовав с каждым, кого мне удалось разговорить - с крестьянами и генералами, разносчиками газет и дипломатами, анархистами и монархистами, поломойками и великосветскими дамами, проводниками и чиновниками, извозчиками и помещиками - я решил, что имею представление о небольшевистской России, пока не вернулся в Америку, где, к своему величайшему огорчению, выяснил, что останься я дома, смог бы узнать гораздо больше.
Любой встречный может рассказать Вам все о России, о ее политике, ее большевиках, ее интеллигенции, ее жестокости, хотя ни разу там не был. Я и сам был таким же, пока не очутился в Сибири, где совершенно неожиданно для себя обнаружил, что для 'ясного понимания русской проблемы' необходимо находиться от нее на расстоянии в 8000 или 9000 миль, ибо именно взгляд издалека позволяет государственным мужам и журналистам оценивать ситуацию с потрясающей точностью. Этого-то преимущества я опрометчиво лишился, когда оставил Нью-Йорк, чтобы приблизиться к 'картине' вплотную.
<...>
Так с чего же начать мне свой отчет, учитывая, что обо всем виденном мною рассказать не получится, и что-то обязательно придется оставить за рамками повествования? Пожалуй, начну я с антибольшевистского правительства в Омске, о признании которого столько велось разговоров в последнее время.
Правительство сие и его 'епархия' являются одним из главных элементов сибирской головоломки, и посему может дать четкое представление о том, что из себя представляют противники большевиков, которые роятся вокруг Колчака и заверяют его в своей горячей поддержке. Все они в свое время ратовали за то, чтобы Колчак подписался под планом союзников о созыве Учредительного собрания в надежде, что это повлияет на западное общественное мнение, и оно поддержит интервенцию, но, несмотря на это, и мне, и многим прочим наблюдателям в Омске было очевидно, что явное намерение Колчака сдержать данное им обещание до последней буквы, вызывает у них глубокую озабоченность и неодобрение.
Эти люди являются противниками идеи созыва Учредительного собрания на основе всеобщего избирательного права для взрослого мужского населения, поскольку боятся, что в таком собрании большинство голосов может достаться, если не большевикам, то уж точно социал-демократам или социал-революционерам, чья земельная реформа окажется такой же пагубной и с экономической, и с политической точки зрения для помещиков, как и коммунистическая программа Советов. Многие из сторонников правительства в Омске в глубине души полагают, что после установления диктатуры в Москве, ее нужно будет заменить монархией с зачатками конституционности, или, если это окажется невозможным, созвать Учредительное собрание, но с введением ограничений, которые не позволят социал-демократам или социал-революционерам получить в ней большинство голосов. Они рассчитывают, что правительства союзников охотно согласятся на подобные видоизменения программы Колчака, как только поймут, что сильное централизованное правительство кадетов, 'либерально настроенное и постепенно обучающее народ принципам демократии', будет намного лучше служить иностранным интересам в России, чем социалистическая или демократическая республика, которая по всей вероятности появится волею Учредительного собрания, созванного по слишком широкому избирательному принципу.
Безусловно, правительство Колчака жаждало признания иностранных держав. Подобно пророку в своем отечестве, в Сибири это правительство большой популярности не снискало. Зато вместе с признанием из-за границы могут прийти деньги, поставки необходимых вещей, гарантии, которых невозможно достичь только с помощью отмены запрета на водку. И велико было искушение для союзников признать это правительство как единственную работающую альтернативу большевизму в России.
Судя по всему, население европейской части России пока еще не прониклось уверенностью, что Колчак может предложить им лучшую участь, чем Советы, ибо они с оружием в руках отвергают дары, которыми он пытается их осыпать, более того, даже сибирский люд, насколько я мог судить, не считает однозначно благотворными закон, порядок и правосудие, установленные армией Колчака к востоку от Урала.
Причины тому лежат на поверхности. Их можно найти в истинных страданиях сибиряков и в полном отсутствии каких бы то ни было сочувствующих или конструктивных отношений между народом и диктатурой, которая по идее им управляет. Для начала стоит отметить, что большевистская пропаганда пустила глубокие корни в сознании рабочего класса, и он теперь уверен, что Колчак лелеет одну-единственную мечту - реставрировать монархию, многие даже одержимы идеей, что он собирается самого себя провозгласить императором. Правда это или нет, но мысль эта настолько сильно овладела умами рабочих и крестьян Сибири, что для них это - истина, не подлежащая сомнению. Они считают, что предполагаемые монархические намерения Колчака идут вкупе со стремлением вернуть бывшим правящим классам власть, состояния, привилегии, а народные массы снова ввергнуть в нищету прошлых лет.
Подобное мнение настолько широко распространено в Сибири, что, попав туда, невозможно в большей или меньшей степени не принять эту точку зрения. Мой собственный вердикт по данному вопросу был уже вынесен, но тут я прибыл в Омск, где после более близкого знакомства с обстановкой, вынужден был пересмотреть все свои предшествующие умозаключения. В Сибири это приходится делать очень часто. Вместо того чтобы навесить на Колчака ярлык монархиста - а именно таково было мое первое побуждение - я в конечном итоге решил, что он - спокойный, практичный человек, обладающий достаточной толикой здравого смысла, чтобы понимать: в душе он может сколь угодно долго оставаться монархистом, но реставрация царской власти в том виде, о котором мечтают окружающие его оголтелые роялисты, абсолютно невозможна, и единственный способ добиться краха Советов состоит в наведении в России порядка с помощью Учредительного собрания, созванного на широкой демократической основе. Мне показалось, что именно по причине того, что Колчак имел твердое намерение действовать в этом направлении, его правительство не получило поддержки ни изнутри, со стороны тех самых людей, которые его породили, ни снаружи, со стороны народных масс, которые предпочли бы, чтобы оно исчезло.
Иначе говоря, если даже сам Колчак не сильно одержим монархическими настроениями, они безусловно доминируют среди окружающих его людей, тех самых, кто имел непосредственное отношение к облечению его властью, и кто постарается лишить его этой власти, если только он посмеет их разочаровать.
Они принадлежат к любопытной породе людей, эти реакционеры, которые сегодня поддерживают Колчака. Они - представителей древних дворянских родов, роялисты, монархисты, октябристы и кадеты монархических убеждений; люди, боготворящие монархию за пышность, торжественность и сусальное золото; люди, расцветающие только в оранжереях аристократизма, ибо лишь в подобной атмосфере они могут произрастать; люди, которые не могут пережить потерю принадлежавших им при царизме обширных земель, и которые на полном серьезе полагают, что они должны быть им возвращены; люди, которыми, как кажется, движут далеко не эгоистические интересы, но которые, тем не менее, не могут даже представить себе, что российский народ может быть готовым, ну разве только в далеком будущем, к любой другой форме правления кроме царизма, или родственной ему.
Из них самыми опасными являются офицеры и роялисты. Не потому, что их планы по реставрации монархии имеют шанс на успех, а потому, что сам факт того, что они верят в свой успех, не позволяет им остановиться на полпути и превращает их в постоянную угрозу для стабильного правительства. Офицеры, безусловно, имеют повод для недовольства. С ними плохо обошлись, но то, как поступили с ними большевики, меркнет по сравнению с судьбой, которую они уготовили большевикам, доведись им когда-либо вернуть себе власть.
Их можно ежевечерне увидеть в ресторанах Омска, в Отеле Россия и Отеле Европа. На их мундирах - имперские ордена. Они пьют водку и шампанское, пока в их умах реставрация монархии не становится свершившимся фактом. Они поднимают бокалы за 'Его Императорское Величество', а музыканты в зале начинают озираться по сторонам в страхе, что их под дулом пистолета заставят играть 'Боже царя храни'. Именно подобные им офицеры установили традицию жестокости в русской армии, которая в последствии привела к массовым убийствам офицеров восставшими солдатами. Они строят планы, интригуют, вынашивают заговоры, каждый вечер клянутся отомстить евреям и большевикам. Они роятся вокруг правительства Колчака, потому что им некуда больше податься.
Этим людям лично Колчак нужен, ровно так же, как и Ленин, и они быстро от него избавятся, если только поймут, что с его помощью не смогут достичь своих целей. Они исступленно мечтают о возвращении монархии. Они, хоть убей, не понимают, почему народ, столько веков находившийся под пятой аристократии, нельзя вновь вернуть в старую кабалу и, как раньше, удерживать в надежной узде. Они не видят ничего естественного, ничего основополагающего в революциях. Они очень красноречиво спорят - это мастерски умеют делать все русские, как самые лучшие, так и самые худшие, - и приводят в пример Французскую революцию. По их мнению, сначала происходит революция, затем террор, доведенный до крайности, диктатура, а потом возврат к империи. Россия, и они в это твердо верят, должна проделать тот же путь.
'Эта история с революцией - ошибка! - прокричал мне один из них через стол. - Была, есть и будет! Революция уничтожает лучших и возносит на вершину мерзавцев. Ба! Этому не может быть оправдания'.
Колчак первым отдает себе отчет в сложившейся ситуации. Во время моего пребывания в Омске в правительственных кругах бытовало мнение, что Колчак, чтобы у окружающих не возникла необходимость плести интриги и заговоры против него, совершенно готов добровольно уйти в отставку при первом же благоприятном случае. Этот случай пока не представился, да и недовольные будущим курсом диктатуры пока еще не высказываются открыто, на данный момент все фракции сошлись во мнении, что успех вынашиваемых ими планов и достижение поставленных целей зависит от того, сумеют ли они удерживать сплоченность и единство в своих рядах.
Дальше корреспондент говорит о народе.
Теперь вторая.
Красная Армия -- школа народа
Пакстон Хиббен, «New York Times», 27 ноября 1921 года
www.akm1917.org/vzgl/vz25-4.htm
Я отодвинул стул и постучал ножом по бокалу. Молоденькая девушка в белом фартуке, подпоясанном синим шарфом, подбежала к столу - она всегда носилась по ресторану вприпрыжку, если, конечно, не несла большую супницу с борщом.
- Счет, баронесса, - попросил я. После долгих подсчетов в столбик на обороте старого конверта «приговор» был оглашен: «Миллион восемьсот тысяч рублей».
Еда была хороша, но когда ужин на двоих обходится вам в сумму, равнявшуюся до войны 900 000 долларов, это немного ошарашивает. Я вытащил из карманов две пачки купюр размером 6,5 на 4 дюйма и полтора дюйма толщиной, перевязанных бечевкой, и вручил девушке: «Сдачи не надо». Она мило покраснела, колеблясь.
- Пустяки, - сказал я. - Вы разве коммунистка?
- Нет, конечно!
- Тогда вам следует держаться традиций капиталистического порядка, и, поскольку сейчас вы работаете официанткой, принять чаевые. Иначе привычка давать чаевые отомрет, а ведь это одно из проявлений классового неравенства!
- Вы надо мной смеетесь! - догадалась она.
Но тут в закрытые ворота сада, где располагается ресторан, постучали, и девушка со всех ног бросилась туда: взглянуть в щель между створками, перед тем как впустить позднего посетителя. Это оказался красногвардеец, при винтовке и прочей амуниции, и мне сразу представилась облава, ночной допрос в ЧК - а там уже и до расстрела недалеко. Дело в том, что в Советской России поесть в ресторане - примерно то же самое, что в Нью-Йорке пропустить рюмочку. То есть делать это надо осторожно, тайком, зная, что в любую минуту вам на плечо может опуститься тяжелая рука правосудия.
Однако девушка в синем шарфе проводила грозного пришельца прямиком на кухню. Слабый отсвет свечей позволял различить только его смутный силуэт, но я четко разглядел, как он залпом осушил стакан запрещенного коньяка, а, выходя, красногвардеец увлеченно жевал здоровенный бутерброд. Нашему ужину и ресторану Petit Champs ничего не грозило.
- Тифлис, Нью-Йорк, - заметил мой спутник, - закон везде что дышло.
Впрочем, здесь вы найдете немного таких оазисов, как Petit Champs, где можно поесть на открытом воздухе, в бывшем барском саду, при свете луны, пробивающемся сквозь листву - и притом отведать все те разносолы (от икры до кислой капусты), благодаря которым русская кухня славилась на весь мир. Да и сухой закон здесь ощущается сильнее, потому что он не столь суров, как у нас. Крепкие напитки в России запрещены, а в общественных местах нельзя распивать любое спиртное. Но каждый, кому нравится выпить бокал вина за обедом, может купить бутылку в любой лавке и отнести ее домой, чтобы насладиться напитком в лоне семьи. Однако запрет на торговлю водкой и употребление спиртного на публике привел к тому, что пьянство, некогда пронизывавшее жизнь российского общества сверху донизу, потихоньку исчезло. Было время, когда российское государство получало основной доход за счет пристрастия народа к спиртному. Теперь это в прошлом.
В остальном, однако, жизнь в Советской России, в общем, идет своим чередом, за исключением разве что всепроникающего дефицита, вызванного состоянием войны и блокадой - что, впрочем, не удивит тех из нас, кому довелось побывать во Франции во время последней войны. Грузинские красавицы по-прежнему приходят на батумский пляж, и плескаются в море, обходясь без купальных костюмов; поезда, как и раньше, ходят не по расписанию, но могут доставить вас почти во все те же пункты, что и прежде; оперный театр работает (и поют там хорошо как никогда), только билет обойдется вам не в 6 долларов, а в 6 центов; наконец, как и в прошлом, люди в открытую на все корки ругают правительство, только теперь этим занимаются бывшие богатеи, а не те, кто как был бедняком, так им и остался.
Впрочем, одна вещь в России полностью, в корне изменилась. Я имею в виду Красную Армию. Я отлично помню императорскую армию времен Японской войны во всем ее потрясающем блеске - гвардейских офицеров в мундирах, сверкающих золотым шитьем и орденами, казаков в черкесках с газырями и мохнатых бараньих папахах, татар в шелковых кушаках (они называются «пода») самых невероятных цветов, и, конечно, великолепных грузин, уроженцев страны красавцев-мужчин и смелых женщин, с золотыми наборными поясами, украшенными самоцветами, что перетягивали их осиные талии, и гигантскими кинжалами, усыпанными драгоценными камнями, которые они носили не сбоку, а спереди. И еще я как сейчас вижу бравых, рослых крестьян - именно они составляли костяк многомиллионной армии Российской империи - в белых рубахах навыпуск и штагах, заправленных в высокие сапоги. Помню, как они шли по дорогам Манчжурии, - примкнутые штыки блестели на солнце, - во все горло распевая незабываемое «Прощание солдата», печатая шаг навстречу своей судьбе: впереди было сражение на реке Ялу. Бедняги! Если подумаешь о миллионах этих ребят, погибших тогда и позже, во время последней войны, принесенных в жертву как пушечное мясо, без единого шанса уцелеть, начинаешь лучше понимать, почему Россия стала такой, как сегодня.
Потому что теперь все это изменилось - окончательно и бесповоротно. И на его место пришло нечто совершенно новое. Американский, французский или немецкий офицер наверно скажет, что в Красной Армии нет никакой дисциплины; а уж единообразного обмундирования там точно нет. Единственное, что отличает солдата на действительной службе от демобилизованного, донашивающего старую форму - это матерчатый шлем с острым шишаком, красной звездой на лбу и красными же маленькими пуговицами. Поскольку сейчас лето, большинство красноармейцев одето в простые холщовые рубахи (ворот не застегнут), и некогда белые штаны, которые послужили бы отличным камуфляжем на фоне пыльной дороги. Кроме того, они, как правило, разгуливают босиком. Честь, естественно, никто не отдает, и вообще мне пока не удалось понять, как рядовой (да и кто-либо еще) распознает офицера, когда его видит - настолько мало отличается форма подчиненных и командиров. Воинские звания тоже отброшены за ненадобностью. Командира корпуса рядовые и офицеры называют просто – «товарищ комкор» (в советском государстве аббревиатуры в большой моде). Командир батареи зовется «комбатом», что опять же означает не ранг, а функцию, которую он выполняет.
Однако винтовки у босоногих солдат в холщовых штанах содержатся в образцовом порядке, штыки всегда примкнуты, и обращаться с оружием он умеет гораздо лучше, чем во времена золотопогонных офицеров и щегольских мундиров. Часовые у административных зданий обычно с комфортом располагаются на пороге, вытянув босые ноги на тротуар, и покуривают папиросы - если смогли их достать. Вид у них совершенно беспечный, но попробуйте пройти мимо такого стражника! Скорость, с которой длинный, тонкий штык нацеливается точнехонько в третью пуговицу вашего жилета, вызывала приступ одышки у многих толстяков. Как-то я захотел сфотографировать бронепоезд № 17, украшенный девизом «Победа или смерть!» и эмблемой в виде черепа и костей. Часовой выглядел достаточно дружелюбно, и, проторив себе путь папироской, я приготовился снимать.
- Минутку, товарищ, - прервал меня часовой. - Для этого нужно разрешение.
- Хорошо, товарищ, - ответил я. - Вот я у вас разрешения и спрашиваю.
Но моя маленькая хитрость не сработала.
- Нужно разрешение товарища компоезда, - пояснил часовой. Он позвал другого солдата, и отправил его за командиром бронепоезда. - А вот это лучше отдайте мне, - добавил он, и забрал мой фотоаппарат. Явившийся командир поезда со смехом вернул мне камеру.
- Снимайте что хотите. Ничего секретного в этом поезде нет, - напутствовал он меня. - Мы его захватили у деникинцев, а те получили от Антанты. Так что антантовцы знают, как он устроен - ведь они сами его делали.
Впрочем, Красная Армия не только делает из людей солдат - изменились и сами люди. Первое, что бросается в глаза, когда вы приезжаете в Советскую Россию - это крайняя молодость Красной Армии: в ней служат просто мальчишки, в возрасте от 16 до 21 года. Русскую молодежь призывают в армию в столь юные годы отнюдь не случайно: там она учится не только, да и не столько солдатскому ремеслу.
Самая важная новая черта Красной Армии заключается в том, что она представляет собой гигантские курсы «ликвидации неграмотности», как выразился Моррис Лесовский из Детройта (штат Мичиган), работающий в отделе культмассовой работы при штабе 11-й Закавказской армии. <...>
Может показаться, что все это не оставляет места для просветительской работы среди женщин, и в этом действительно состоит один из главных недочетов армейской системы образования. Но когда я выяснил, что отдел кадров 11-й армии возглавляет барышня по фамилии Лалеева, и сравнил ее с грубоватыми старшинами регулярной армии, царствовавшими в канцеляриях американских экспедиционных сил в Европе во время войны, я понял, что Льву Троцкому, или еще кому-то, кто разрабатывал систему организации Красной Армии в ее нынешнем виде, не откажешь в здравомыслии.
Ведь, в конце концов, в России единственная надежда на любой исход, кроме анархии и гибели цивилизации, что легко может стать следствием погружения страны в трясину невежества, связана с образованием - ликвидацией неграмотности, как выразился Моррис Лисовский. Не исключено, правда, что добившись этого, сами коммунисты лишатся работы - научившись читать, русский крестьянин, по зрелом размышлении, может решить, что коммунизм ему вовсе не нравится. Более того, на мой взгляд, шансы, что так произойдет, составляют 50 на 50. Но для всего мира крайне важно вот что: какое бы решение, в конечном счете, ни приняли эти 170 миллионов людей, они должны принимать его, обладая максимумом знаний и интеллигентности, который в силах человеческих привить им за короткое время.
И эти знания, эту интеллигентность Красная Армия сегодня вручает в дар российскому пролетариату.
Я, пожалуй, представлю фрагменты двух статей (полностью можно ознакомиться по ссылкам) двух корреспондентов американской Тimes. Одна написана в 1919 году корреспондентом, побывавшем в колчаковской Сибири и содержит достаточно объективную информацию. второй побывал в Тифлисе в 1921 году, посмотрел на большевиков и нужно сказать, при всей его некоммунистичности увиденное произвело на него такое впечатление, что он говорит о Советской России порою чуть ли не с симпатией. Во всяком случае, с достоинством.
Итак, смотрим. О Колчаке:
"The New-York Times", США.
news.a42.ru/news/item/44764/
15 июня 1919 года
Небольшевистская Россия, какая она?
Совершив путешествие из Владивостока до Омска и обратно, дважды преодолев расстояние в 4000 с лишним миль, разделяющее эти две точки погруженного в хаос пространства Сибири, побеседовав с каждым, кого мне удалось разговорить - с крестьянами и генералами, разносчиками газет и дипломатами, анархистами и монархистами, поломойками и великосветскими дамами, проводниками и чиновниками, извозчиками и помещиками - я решил, что имею представление о небольшевистской России, пока не вернулся в Америку, где, к своему величайшему огорчению, выяснил, что останься я дома, смог бы узнать гораздо больше.
Любой встречный может рассказать Вам все о России, о ее политике, ее большевиках, ее интеллигенции, ее жестокости, хотя ни разу там не был. Я и сам был таким же, пока не очутился в Сибири, где совершенно неожиданно для себя обнаружил, что для 'ясного понимания русской проблемы' необходимо находиться от нее на расстоянии в 8000 или 9000 миль, ибо именно взгляд издалека позволяет государственным мужам и журналистам оценивать ситуацию с потрясающей точностью. Этого-то преимущества я опрометчиво лишился, когда оставил Нью-Йорк, чтобы приблизиться к 'картине' вплотную.
<...>
Так с чего же начать мне свой отчет, учитывая, что обо всем виденном мною рассказать не получится, и что-то обязательно придется оставить за рамками повествования? Пожалуй, начну я с антибольшевистского правительства в Омске, о признании которого столько велось разговоров в последнее время.
Правительство сие и его 'епархия' являются одним из главных элементов сибирской головоломки, и посему может дать четкое представление о том, что из себя представляют противники большевиков, которые роятся вокруг Колчака и заверяют его в своей горячей поддержке. Все они в свое время ратовали за то, чтобы Колчак подписался под планом союзников о созыве Учредительного собрания в надежде, что это повлияет на западное общественное мнение, и оно поддержит интервенцию, но, несмотря на это, и мне, и многим прочим наблюдателям в Омске было очевидно, что явное намерение Колчака сдержать данное им обещание до последней буквы, вызывает у них глубокую озабоченность и неодобрение.
Эти люди являются противниками идеи созыва Учредительного собрания на основе всеобщего избирательного права для взрослого мужского населения, поскольку боятся, что в таком собрании большинство голосов может достаться, если не большевикам, то уж точно социал-демократам или социал-революционерам, чья земельная реформа окажется такой же пагубной и с экономической, и с политической точки зрения для помещиков, как и коммунистическая программа Советов. Многие из сторонников правительства в Омске в глубине души полагают, что после установления диктатуры в Москве, ее нужно будет заменить монархией с зачатками конституционности, или, если это окажется невозможным, созвать Учредительное собрание, но с введением ограничений, которые не позволят социал-демократам или социал-революционерам получить в ней большинство голосов. Они рассчитывают, что правительства союзников охотно согласятся на подобные видоизменения программы Колчака, как только поймут, что сильное централизованное правительство кадетов, 'либерально настроенное и постепенно обучающее народ принципам демократии', будет намного лучше служить иностранным интересам в России, чем социалистическая или демократическая республика, которая по всей вероятности появится волею Учредительного собрания, созванного по слишком широкому избирательному принципу.
Безусловно, правительство Колчака жаждало признания иностранных держав. Подобно пророку в своем отечестве, в Сибири это правительство большой популярности не снискало. Зато вместе с признанием из-за границы могут прийти деньги, поставки необходимых вещей, гарантии, которых невозможно достичь только с помощью отмены запрета на водку. И велико было искушение для союзников признать это правительство как единственную работающую альтернативу большевизму в России.
Судя по всему, население европейской части России пока еще не прониклось уверенностью, что Колчак может предложить им лучшую участь, чем Советы, ибо они с оружием в руках отвергают дары, которыми он пытается их осыпать, более того, даже сибирский люд, насколько я мог судить, не считает однозначно благотворными закон, порядок и правосудие, установленные армией Колчака к востоку от Урала.
Причины тому лежат на поверхности. Их можно найти в истинных страданиях сибиряков и в полном отсутствии каких бы то ни было сочувствующих или конструктивных отношений между народом и диктатурой, которая по идее им управляет. Для начала стоит отметить, что большевистская пропаганда пустила глубокие корни в сознании рабочего класса, и он теперь уверен, что Колчак лелеет одну-единственную мечту - реставрировать монархию, многие даже одержимы идеей, что он собирается самого себя провозгласить императором. Правда это или нет, но мысль эта настолько сильно овладела умами рабочих и крестьян Сибири, что для них это - истина, не подлежащая сомнению. Они считают, что предполагаемые монархические намерения Колчака идут вкупе со стремлением вернуть бывшим правящим классам власть, состояния, привилегии, а народные массы снова ввергнуть в нищету прошлых лет.
Подобное мнение настолько широко распространено в Сибири, что, попав туда, невозможно в большей или меньшей степени не принять эту точку зрения. Мой собственный вердикт по данному вопросу был уже вынесен, но тут я прибыл в Омск, где после более близкого знакомства с обстановкой, вынужден был пересмотреть все свои предшествующие умозаключения. В Сибири это приходится делать очень часто. Вместо того чтобы навесить на Колчака ярлык монархиста - а именно таково было мое первое побуждение - я в конечном итоге решил, что он - спокойный, практичный человек, обладающий достаточной толикой здравого смысла, чтобы понимать: в душе он может сколь угодно долго оставаться монархистом, но реставрация царской власти в том виде, о котором мечтают окружающие его оголтелые роялисты, абсолютно невозможна, и единственный способ добиться краха Советов состоит в наведении в России порядка с помощью Учредительного собрания, созванного на широкой демократической основе. Мне показалось, что именно по причине того, что Колчак имел твердое намерение действовать в этом направлении, его правительство не получило поддержки ни изнутри, со стороны тех самых людей, которые его породили, ни снаружи, со стороны народных масс, которые предпочли бы, чтобы оно исчезло.
Иначе говоря, если даже сам Колчак не сильно одержим монархическими настроениями, они безусловно доминируют среди окружающих его людей, тех самых, кто имел непосредственное отношение к облечению его властью, и кто постарается лишить его этой власти, если только он посмеет их разочаровать.
Они принадлежат к любопытной породе людей, эти реакционеры, которые сегодня поддерживают Колчака. Они - представителей древних дворянских родов, роялисты, монархисты, октябристы и кадеты монархических убеждений; люди, боготворящие монархию за пышность, торжественность и сусальное золото; люди, расцветающие только в оранжереях аристократизма, ибо лишь в подобной атмосфере они могут произрастать; люди, которые не могут пережить потерю принадлежавших им при царизме обширных земель, и которые на полном серьезе полагают, что они должны быть им возвращены; люди, которыми, как кажется, движут далеко не эгоистические интересы, но которые, тем не менее, не могут даже представить себе, что российский народ может быть готовым, ну разве только в далеком будущем, к любой другой форме правления кроме царизма, или родственной ему.
Из них самыми опасными являются офицеры и роялисты. Не потому, что их планы по реставрации монархии имеют шанс на успех, а потому, что сам факт того, что они верят в свой успех, не позволяет им остановиться на полпути и превращает их в постоянную угрозу для стабильного правительства. Офицеры, безусловно, имеют повод для недовольства. С ними плохо обошлись, но то, как поступили с ними большевики, меркнет по сравнению с судьбой, которую они уготовили большевикам, доведись им когда-либо вернуть себе власть.
Их можно ежевечерне увидеть в ресторанах Омска, в Отеле Россия и Отеле Европа. На их мундирах - имперские ордена. Они пьют водку и шампанское, пока в их умах реставрация монархии не становится свершившимся фактом. Они поднимают бокалы за 'Его Императорское Величество', а музыканты в зале начинают озираться по сторонам в страхе, что их под дулом пистолета заставят играть 'Боже царя храни'. Именно подобные им офицеры установили традицию жестокости в русской армии, которая в последствии привела к массовым убийствам офицеров восставшими солдатами. Они строят планы, интригуют, вынашивают заговоры, каждый вечер клянутся отомстить евреям и большевикам. Они роятся вокруг правительства Колчака, потому что им некуда больше податься.
Этим людям лично Колчак нужен, ровно так же, как и Ленин, и они быстро от него избавятся, если только поймут, что с его помощью не смогут достичь своих целей. Они исступленно мечтают о возвращении монархии. Они, хоть убей, не понимают, почему народ, столько веков находившийся под пятой аристократии, нельзя вновь вернуть в старую кабалу и, как раньше, удерживать в надежной узде. Они не видят ничего естественного, ничего основополагающего в революциях. Они очень красноречиво спорят - это мастерски умеют делать все русские, как самые лучшие, так и самые худшие, - и приводят в пример Французскую революцию. По их мнению, сначала происходит революция, затем террор, доведенный до крайности, диктатура, а потом возврат к империи. Россия, и они в это твердо верят, должна проделать тот же путь.
'Эта история с революцией - ошибка! - прокричал мне один из них через стол. - Была, есть и будет! Революция уничтожает лучших и возносит на вершину мерзавцев. Ба! Этому не может быть оправдания'.
Колчак первым отдает себе отчет в сложившейся ситуации. Во время моего пребывания в Омске в правительственных кругах бытовало мнение, что Колчак, чтобы у окружающих не возникла необходимость плести интриги и заговоры против него, совершенно готов добровольно уйти в отставку при первом же благоприятном случае. Этот случай пока не представился, да и недовольные будущим курсом диктатуры пока еще не высказываются открыто, на данный момент все фракции сошлись во мнении, что успех вынашиваемых ими планов и достижение поставленных целей зависит от того, сумеют ли они удерживать сплоченность и единство в своих рядах.
Дальше корреспондент говорит о народе.
Теперь вторая.
Красная Армия -- школа народа
Пакстон Хиббен, «New York Times», 27 ноября 1921 года
www.akm1917.org/vzgl/vz25-4.htm
Я отодвинул стул и постучал ножом по бокалу. Молоденькая девушка в белом фартуке, подпоясанном синим шарфом, подбежала к столу - она всегда носилась по ресторану вприпрыжку, если, конечно, не несла большую супницу с борщом.
- Счет, баронесса, - попросил я. После долгих подсчетов в столбик на обороте старого конверта «приговор» был оглашен: «Миллион восемьсот тысяч рублей».
Еда была хороша, но когда ужин на двоих обходится вам в сумму, равнявшуюся до войны 900 000 долларов, это немного ошарашивает. Я вытащил из карманов две пачки купюр размером 6,5 на 4 дюйма и полтора дюйма толщиной, перевязанных бечевкой, и вручил девушке: «Сдачи не надо». Она мило покраснела, колеблясь.
- Пустяки, - сказал я. - Вы разве коммунистка?
- Нет, конечно!
- Тогда вам следует держаться традиций капиталистического порядка, и, поскольку сейчас вы работаете официанткой, принять чаевые. Иначе привычка давать чаевые отомрет, а ведь это одно из проявлений классового неравенства!
- Вы надо мной смеетесь! - догадалась она.
Но тут в закрытые ворота сада, где располагается ресторан, постучали, и девушка со всех ног бросилась туда: взглянуть в щель между створками, перед тем как впустить позднего посетителя. Это оказался красногвардеец, при винтовке и прочей амуниции, и мне сразу представилась облава, ночной допрос в ЧК - а там уже и до расстрела недалеко. Дело в том, что в Советской России поесть в ресторане - примерно то же самое, что в Нью-Йорке пропустить рюмочку. То есть делать это надо осторожно, тайком, зная, что в любую минуту вам на плечо может опуститься тяжелая рука правосудия.
Однако девушка в синем шарфе проводила грозного пришельца прямиком на кухню. Слабый отсвет свечей позволял различить только его смутный силуэт, но я четко разглядел, как он залпом осушил стакан запрещенного коньяка, а, выходя, красногвардеец увлеченно жевал здоровенный бутерброд. Нашему ужину и ресторану Petit Champs ничего не грозило.
- Тифлис, Нью-Йорк, - заметил мой спутник, - закон везде что дышло.
Впрочем, здесь вы найдете немного таких оазисов, как Petit Champs, где можно поесть на открытом воздухе, в бывшем барском саду, при свете луны, пробивающемся сквозь листву - и притом отведать все те разносолы (от икры до кислой капусты), благодаря которым русская кухня славилась на весь мир. Да и сухой закон здесь ощущается сильнее, потому что он не столь суров, как у нас. Крепкие напитки в России запрещены, а в общественных местах нельзя распивать любое спиртное. Но каждый, кому нравится выпить бокал вина за обедом, может купить бутылку в любой лавке и отнести ее домой, чтобы насладиться напитком в лоне семьи. Однако запрет на торговлю водкой и употребление спиртного на публике привел к тому, что пьянство, некогда пронизывавшее жизнь российского общества сверху донизу, потихоньку исчезло. Было время, когда российское государство получало основной доход за счет пристрастия народа к спиртному. Теперь это в прошлом.
В остальном, однако, жизнь в Советской России, в общем, идет своим чередом, за исключением разве что всепроникающего дефицита, вызванного состоянием войны и блокадой - что, впрочем, не удивит тех из нас, кому довелось побывать во Франции во время последней войны. Грузинские красавицы по-прежнему приходят на батумский пляж, и плескаются в море, обходясь без купальных костюмов; поезда, как и раньше, ходят не по расписанию, но могут доставить вас почти во все те же пункты, что и прежде; оперный театр работает (и поют там хорошо как никогда), только билет обойдется вам не в 6 долларов, а в 6 центов; наконец, как и в прошлом, люди в открытую на все корки ругают правительство, только теперь этим занимаются бывшие богатеи, а не те, кто как был бедняком, так им и остался.
Впрочем, одна вещь в России полностью, в корне изменилась. Я имею в виду Красную Армию. Я отлично помню императорскую армию времен Японской войны во всем ее потрясающем блеске - гвардейских офицеров в мундирах, сверкающих золотым шитьем и орденами, казаков в черкесках с газырями и мохнатых бараньих папахах, татар в шелковых кушаках (они называются «пода») самых невероятных цветов, и, конечно, великолепных грузин, уроженцев страны красавцев-мужчин и смелых женщин, с золотыми наборными поясами, украшенными самоцветами, что перетягивали их осиные талии, и гигантскими кинжалами, усыпанными драгоценными камнями, которые они носили не сбоку, а спереди. И еще я как сейчас вижу бравых, рослых крестьян - именно они составляли костяк многомиллионной армии Российской империи - в белых рубахах навыпуск и штагах, заправленных в высокие сапоги. Помню, как они шли по дорогам Манчжурии, - примкнутые штыки блестели на солнце, - во все горло распевая незабываемое «Прощание солдата», печатая шаг навстречу своей судьбе: впереди было сражение на реке Ялу. Бедняги! Если подумаешь о миллионах этих ребят, погибших тогда и позже, во время последней войны, принесенных в жертву как пушечное мясо, без единого шанса уцелеть, начинаешь лучше понимать, почему Россия стала такой, как сегодня.
Потому что теперь все это изменилось - окончательно и бесповоротно. И на его место пришло нечто совершенно новое. Американский, французский или немецкий офицер наверно скажет, что в Красной Армии нет никакой дисциплины; а уж единообразного обмундирования там точно нет. Единственное, что отличает солдата на действительной службе от демобилизованного, донашивающего старую форму - это матерчатый шлем с острым шишаком, красной звездой на лбу и красными же маленькими пуговицами. Поскольку сейчас лето, большинство красноармейцев одето в простые холщовые рубахи (ворот не застегнут), и некогда белые штаны, которые послужили бы отличным камуфляжем на фоне пыльной дороги. Кроме того, они, как правило, разгуливают босиком. Честь, естественно, никто не отдает, и вообще мне пока не удалось понять, как рядовой (да и кто-либо еще) распознает офицера, когда его видит - настолько мало отличается форма подчиненных и командиров. Воинские звания тоже отброшены за ненадобностью. Командира корпуса рядовые и офицеры называют просто – «товарищ комкор» (в советском государстве аббревиатуры в большой моде). Командир батареи зовется «комбатом», что опять же означает не ранг, а функцию, которую он выполняет.
Однако винтовки у босоногих солдат в холщовых штанах содержатся в образцовом порядке, штыки всегда примкнуты, и обращаться с оружием он умеет гораздо лучше, чем во времена золотопогонных офицеров и щегольских мундиров. Часовые у административных зданий обычно с комфортом располагаются на пороге, вытянув босые ноги на тротуар, и покуривают папиросы - если смогли их достать. Вид у них совершенно беспечный, но попробуйте пройти мимо такого стражника! Скорость, с которой длинный, тонкий штык нацеливается точнехонько в третью пуговицу вашего жилета, вызывала приступ одышки у многих толстяков. Как-то я захотел сфотографировать бронепоезд № 17, украшенный девизом «Победа или смерть!» и эмблемой в виде черепа и костей. Часовой выглядел достаточно дружелюбно, и, проторив себе путь папироской, я приготовился снимать.
- Минутку, товарищ, - прервал меня часовой. - Для этого нужно разрешение.
- Хорошо, товарищ, - ответил я. - Вот я у вас разрешения и спрашиваю.
Но моя маленькая хитрость не сработала.
- Нужно разрешение товарища компоезда, - пояснил часовой. Он позвал другого солдата, и отправил его за командиром бронепоезда. - А вот это лучше отдайте мне, - добавил он, и забрал мой фотоаппарат. Явившийся командир поезда со смехом вернул мне камеру.
- Снимайте что хотите. Ничего секретного в этом поезде нет, - напутствовал он меня. - Мы его захватили у деникинцев, а те получили от Антанты. Так что антантовцы знают, как он устроен - ведь они сами его делали.
Впрочем, Красная Армия не только делает из людей солдат - изменились и сами люди. Первое, что бросается в глаза, когда вы приезжаете в Советскую Россию - это крайняя молодость Красной Армии: в ней служат просто мальчишки, в возрасте от 16 до 21 года. Русскую молодежь призывают в армию в столь юные годы отнюдь не случайно: там она учится не только, да и не столько солдатскому ремеслу.
Самая важная новая черта Красной Армии заключается в том, что она представляет собой гигантские курсы «ликвидации неграмотности», как выразился Моррис Лесовский из Детройта (штат Мичиган), работающий в отделе культмассовой работы при штабе 11-й Закавказской армии. <...>
Может показаться, что все это не оставляет места для просветительской работы среди женщин, и в этом действительно состоит один из главных недочетов армейской системы образования. Но когда я выяснил, что отдел кадров 11-й армии возглавляет барышня по фамилии Лалеева, и сравнил ее с грубоватыми старшинами регулярной армии, царствовавшими в канцеляриях американских экспедиционных сил в Европе во время войны, я понял, что Льву Троцкому, или еще кому-то, кто разрабатывал систему организации Красной Армии в ее нынешнем виде, не откажешь в здравомыслии.
Ведь, в конце концов, в России единственная надежда на любой исход, кроме анархии и гибели цивилизации, что легко может стать следствием погружения страны в трясину невежества, связана с образованием - ликвидацией неграмотности, как выразился Моррис Лисовский. Не исключено, правда, что добившись этого, сами коммунисты лишатся работы - научившись читать, русский крестьянин, по зрелом размышлении, может решить, что коммунизм ему вовсе не нравится. Более того, на мой взгляд, шансы, что так произойдет, составляют 50 на 50. Но для всего мира крайне важно вот что: какое бы решение, в конечном счете, ни приняли эти 170 миллионов людей, они должны принимать его, обладая максимумом знаний и интеллигентности, который в силах человеческих привить им за короткое время.
И эти знания, эту интеллигентность Красная Армия сегодня вручает в дар российскому пролетариату.