А. Асташов. Русский фронт. Часть 5
Глава 4. Рождение солдата-гражданина.
ПАРАГРАФ 1. Солдат и родной дом. С. 597-616.
Особенностью комбатанта была нерасторжимость с тем, что осталось в России - семья, дом, хозяйство. Цензура представляла это как связь тыла и фронта. Солдатам было важно знать, что в тылу все спокойно, их семьи обеспечивались. Но с лета 1916 г. в армии появились мрачные прогнозы о возможности выстоять до февраля 1917 г. С осени события тылу стали отзываться в армии. По словам цензуры, появилась напряженность. От тыла требовали твердости и порядка, но одновременно ждали от него неудач и бед. "Страшно за будущее, страшно за идею и страшно за свою маленькую личную жизнь не так страшно было пуль и снарядов вражеских как этой разрухи, этой неуверенности завтрашним днем", - писал один из русских воинов под впечатлением февральских событий 1917 г. (С. 598). Главной темой в солдатских письмах была дороговизна. С октября 1915 г. по словам цензуры, стали распространяться "настроения не по войне". Рост дороговизны вызывал беспокойство у 80% корреспондентов 7-й армии, в запасных частях 6-й, у 70% солдат ЮЗФ, 60% солдат 12-й армии, почти каждое письмо из 8-й, а в августе-сентябре жалобы на это стали повсеместными. И так было до самой революции. Военное начальство было встревожено этим "тыловым пессимизмом", которым солдаты проникались при получении известий из дома. 26 февраля 1916 г. Алексеев отметил это в письме Штюрмеру, а 16 мая аналогичное письмо прислал главком СФ Куропаткин. В армии стали живо интересоваться вопросом цен и действиями правительства, а потом и Думы. Так через вопросы хозяйства солдаты стали приобщаться к политике. Прифронтовая полоса к тому же была расположена к дороговизне даже больше тыла - из-за концентрации ценностей. При этом меньше всего денег было у самых широких слоев: солдаты пехоты и рабочие роты. К весне 1916 г. цены на все утроились, по словам солдат. Стало отмечаться отсутствие продуктов. К лету доходило до отсутствия хлеба. Особенно страдали части в Галиции, Персии и других отдаленных районах: "У кого деньги есть, тот сыт будет, а остальные как хотят" (С. 602). К осени проблема дороговизны была на первом месте. Солдатам приходилось тратить собственные деньги, которых было слишком мало. Особенно были обеспокоены выходцы столичных регионов, где дороговизна была самой острой. Весной 1916 г. появились жалобы на реквизицию скота (С. 597-603).
По мере роста дороговизны члены солдатских семей стали просить своих фронтовиков защитить их от спекулянтов. Брусиловский прорыв, правда, немного ослабил остроту ситуации, успехи немного успокоили тыл, но даже в июле сообщения о росте дороговизны росли. Это стало отмечаться в отчетах по армиям и округам. Алексеев 30 августа отметил в письме в Военное министерство, что этой проблемой обеспокоен почти каждый в армии, оставивший на родине семью. С августа вопрос начал чаще переводиться в плоскость борьбы с мародерами-спекулянтами, призывы к расправе с богачами. Прежде всего дороговизна затрагивала солдат-крестьян, из-за дороговизны наемных работников. Прежде всего это были выходцы из непроизводящих губерний. Страдали и офицеры, солдаты из интеллигенции. И вообще все общество, заключает автор, которому надоело лить воду. Зажиточные крестьяне тоже были недовольны - реквизициями. С октября дороговизна стала самой обсуждаемой проблемой в каждом письме. Участились обвинения войны, появился интерес к забастовкам. Начальство даже ставило вопрос о запрете выдавать письма из тыла: но это означало запрет 3/4 писем. Только в ноябре волна недовольства несколько ослабла - из-за усталости солдат и желания прекратить войну. "То есть, по существу, вопрос о дороговизне жизни в тылу стал частью общего политического устройства" (С. 606). В итоге вопрос дороговизны заслонил саму войну. Солдаты прониклись идеей, что теперь плохо не только на фронте, но и в тылу. (С. 604-608).
Несчастьем для солдат был разрыв с семьей и домом. Далее болтология про ландшафт, который-де отрывал от дома и прочее неинтересное. "...самое понятие "родина" у солдата-крестьянина - это ландшафт, фауна, семья" (С. 608). С затягиванием войны тоска по дому росла, о чем говорилось уже в августе 1915 г. Письма были проникнуты заботами о доме, напутствием и... блин, ну серьезно, можно подумать, мы этого не знали? Пропуск. Солдат волновал вопрос "разложения семейных устоев": кризис малой семьи, измены жен с пленными, домашние ссоры, вообще кризис патриархальной семьи - во время войны резко выросло значение женщин в хозяйстве, что нарушало привычную ее второстепенную роль. В целом тоска по дому стала брать верх с зимы 1916 г. Тоска остро развивалась на фоне вынужденного безделья, в ожидании наступления, потом ожидания мира. Письма конца 1916 г. уже полны отчаяния, из-за так любимой автором цикличности сельхозработ. Ну, и запрета отпусков немножко. Тоска по дому была намного сильнее страха смерти. Цензура постоянно отмечала тяжелое и подавленное состояние солдат, не связывая его с нежеланием воевать. Также солдат возмущали нежелавшие воевать, "окопавшиеся", а также обогащающиеся на войне. Солдаты, вернувшиеся из отпуска, говорили о повальном воровстве, нравственном "провале" и т.п. Солдаты в целом считали, что крестьянское хозяйство падает, хотя Асташов считает, что оно было в целом благоприятном положении. Видимо, солдаты были дураками - мол, если в письмах было про богатые урожаи 1916 г., то никаких проблем не было. Солдаты очень страдали, что не могут сами принять участие в этих работах, да. Особенно боязнь разорения хозяйства усилилась с объявлением продразверстки. Опасаясь реквизиций, солдаты советовали ничего не давать, зарывать хлеб в землю, в общем, крестьянство - это мелкобуржуазная корыстная сволочь, это давно известно. Жаловались они и на неудовлетворенность пайков и их задержки. Тут автору писать надоело, конец параграфа (С. 608-616).
ПАРАГРАФ 2. Гендерные основания морального кризиса русской армии. С. 616-663.
В военно-исторической антропологии этот вопрос редко затрагиваетсяпотому что на хрен никому не нужен. Ничего нет о гендерном влиянии, о сексуальном опыте солдат и т.д. На Западе проблема рассматривается через призму современной войны - война освобождает чувства от статусности семейной жизни, канализирует или блокирует сексуальную энергию, влияет на психику. Итого, цель - определить сексуальный опыт и его воздействие на солдата-гражданина. Источники - те же письма. Военный опыт индустриальной войны приобрели около 15-20 млн мужчин из 26 млн призывного возраста. На 80-90% состав армии определялся крестьянскими характеристиками (по мнению автора, гы). В начале войны молодых женатых солдат было 70%, в 1917 г. - 30. Накануне войны как раз началось выделение малой семьи (что это такое, не объясняется). Традиционализм русской семьи предполагал подчиненное положение женщин даже гражданском праве, насилие в сексуальной сфере, рассмотрением замужества женщинами как наложничества, неотделимость хозяйственных и семейных практик. Сексуальный опыт неженатой сельской молодежи характеризовался стремлением молодых перевести свои целомудренные отношения в брак без гарантий на успех. На семейном фронте, т.о. была характерна острая напряженность. Конфликт мужей и жен, отцов и детей, неразрешимость их, все это выливалось в пьянство и участие в вышеупомянутом движении хулиганства. Война дала солдату возможность пересмотра своей семейной жизни - благо, на фронте было полно кандидатур для разврата: женщины для окопных работ (как наемные, так и присланные из деревень в общих нарядах как самые гулящие), беженки, профессиональные проститутки (или непрофессиональные, гы), доброволицы, волонтерки, сестры милосердия, общественные делегатки и т.п. и т.д. . Окопницы делились на десятниц из образованных классов ("офицерские" бабы) и работниц (солдатские). Были еще окопницы-подростки, лакомство для дезертиров, полууголовников и прочих Джорджей Харви. Массовым явлением стало предложение секс-услуг отпускникам или командировочным со стороны женщин-непроституток во внутренних регионах страны. Проституция захлестнула страну! Да, было время. Ну а чо, дороговизна, соблазны, слабый контроль семейств, вообще нищета - в итоге особенно быстро росла детская проституция (с. 616-624).
Сексуальная активность о время войны особенно возросла. В ближайшем тылу это было видно уже осенью 1914 г. Особенно широко гуляли технические части - ну, покатать бабу на мотоциклете перед тем как покатать ее на своем приятеле это ж святое. Бывали и оргии... Ест ряд свидетельств об изнасиловании девочеки мальчиков нашими любимыми казаками, надеюсь, они еще чтят эти традиции. Широко гуляли солдаты с окопницами, о чем говорилось в мае 1916 г. на совещании губернаторов и губернских предводителей дворянства прифронтовых губерний в Ставке. Именно отказ этого совещания использовать женщин на окопных работах привел к поиску в качестве контингента рабочих Средней Азии и известное восстание 1916 г. Вот такая неожиданная связь! (С. 624-626). Резко выросло чтение эротической литературы, порнооткрытки, секс по переписке. Распространялись нелепые слухи о женитьбе - мол, кто после войны останется, получит по три девки. Подогревалась проблема частым посещением военных женами на фронте. Многие занимались сожительством. Военное командование само не знало, что делать с такими полевым женами и в каждой армии решало вопрос по-своему. Вырос интерес к женитьбе, так как женились согласно приказам дома и можно было получить отпуск. Резко выросли венерические заболевания, что сравнивали даже с эпидемией тифа. Некоторые даже прививали себе их сознательно, чтобы дезертировать. А кто-то вообще клал болт в буквальном смысле: "Блядовать не перестаю, стараюсь употреблять, не считаясь с половыми болезнями" писал офицер 33-го корпуса. (С. 626). Предполагалось, что во время войны численность больных венерическими болезнями составит 250 тыс. на 10 миллионов. На деле по подсчетам члена венерсекции Наркомздрав РСФСР А.Шевелева, заболело 3,6 млн мужчин и 2,1 женщин - 5,7% населения 15-50 лет (ближе всего была Германия - 5,6%). Конечно, в какой-нибудь гнилой Гейропе, во Франции, было и 13,2,%, но для России с ее низкой сексуальной культурой это было ОЧЕНЬ много (С. 625-630).
Среди солдат это был точно разврат. Почти нет свидетельств о их влюбчивости или нежности, фронтовой самодеятельной лирики, наоборот, свидетельства о презрении к женщине и цинизм - очень часты. Отсутствовало и представление о "боевых подругах". Широкой была ненависть к медсестрам, потому что они-де ухаживают за офицерчиками, а не вшивой солдатней. "Обвинения сестер в занятиях "проституцией" на фронте являются еще самыми корректными, хотя и наиболее многочисленными" (С. 632). При этом солдаты искренне переживали, что развратничают сестры с офицерами, а не с ними - ну, так следует из писем. А сами сестрички таки да, погуливали. Бывали и оргии на питательных пунктах. Ну, так война - как же тут без оргии? Ну, и в эту линию фронтовой женофобии укладывается отношение к знаменитым женским батальонам смерти (С. 630-635).
Солдат очень волновала тема сохранения верности в тылу женами, хотя сами они ее как раз не соблюдали. Их волновали и сведения о изменах жен с пленными. Солдаты даже требовали от начальства "усовестить баб". В итоге 3 августа 1916 г. командарм-5 Гурко послал в МВД Хвостову предложение принять меры относительно использования военнопленных. Даже желание девушек выйти замуж за австрийца вызвало у солдат ненависть. Налицо был, т.о., по мнению автора, кризис большой семьи и защита солдатом своей малой семьи - жены. С фронта шли требования защитить своих жен, угрозы не брать с них долгов, острая реакция на разгон "бабьих бунтов" и т.п. Т.о., опыт ПМВ повлиял на появление новых сексуальных практик солдат, привел к четкому отграничению индивидуального хозяйства от сферы экономики, обретению личностного, интимного мира, стремлению поменять свой семейный статус и желанию вырвать из большой семьи. Чем же объясняется разница фронтовой женофобии и стремление к секс-самоутверждению? Есть мнение, вещает автор, что это остатки консервативности крестьян, а вот после революции стало возможно построение семьи в рамках индустриального общества, а ВОВ было уже по-другому, короче, вы поняли (С. 635-640).
Солдаты также заболели поиском врагов в тылу - спекулянтов, богачей, инженеров военных заводов, банкиры, а особенно - купцы-спекулянты, которые "прячут" еду, дрова и проч. Их называли изменниками, антихристами - и т.д. Потом ненависть к торгашам выросла и в отношении кулаков. С осени 1916 г. солдаты стали обвинять властей в попустительстве купцам, ставить опрос о том, что именно купцы особенно много получают от войны, что именно они - предатели родины и сознательные ее враги. Таким образом, проблемы в армию пришли извне. В ПМВ они были везде, но лишь в России оказались наиболее острыми. " России же два обстоятельства: отсутствие порядка внутри России и отсутствие достаточно надежных механизмов в самой армии по нейтрализации неблагоприятных известий из России - и привели к коллапсу" (С. 642). Среди внутренних врагов большое место занимали помещики, с которыми связывали начало войны, связь помещиков и офицеров. Даже продразверстка понималась как возвращение крепостного права: "По понятиям солдат-крестьян, помещики объединились с другими "богатеями", наживающимися на войне, в то время как "наши мужички-дурачки все долги отбывают", да еще уклоняются от военной службы: "сидят по заводам", в то время как "в бедного солдата нет земли, а надо защищать панскую землю" (С. 643-644). Хотя, как и странно, помещичий вопрос нечасто поднимался в письмах даже в период революции, так как их облик был неотделим от "богатеев". Также нарастало движение против "окопавшихся" в общественных органах типа Земгора, оставшиеся в тыловых деревнях крестьяне старших возрастов, распущенность деревенской молодежи, "порицая кризис всех моральных устоев в деревне, солдаты-крестьяне таким образом распространяли понятие о внутреннем враге на весь семейно-социальный уклад в деревне" (С. 646). Внутренний враг не представлял конкретного образа, а определялся кругом разных представителей, которым именно войны нового типа дала возможность осуществить свои намерения, что было враждебно крестьянскому миру (во загнул про спекулянтов-то). Их количество и качество возрастали по мере ухудшения положения. Первыми стали беженцы, потом "жиды", (далее бред про непригодность кассовой принадлежности, дескать, солдаты-крестьяне одобряли тыловые забастовки - ну конечно не одобряли, они же крестьяне, это другой класс), и "внутренний враг" 1916 г. При этом к царской чете претензий было меньше, чем к властям и правительству - Асташов отыскал лишь одну дореволюционную корреспонденцию, которую можно назвать антимонархической, и делает вывод, что тезис о падении престижа монархии среди солдат недоказан. А что после революции солдаты стали антимонархистами - так то ж не считается (С. 648-651). Солдаты требовали от правительства "справедливости": "Думается вправе мы требовать, чтобы правители заботились о наших семьях и дали бы нам хоть с этой стороны душевный покой, а они в два года войны ничего не сумели наладить, учились бы у французов и англичан" (С. 651). И, дескать, они не видели в правительстве враждебную силу, а только неэффективную, ну да. Среди начальства нетерпение вызывали только полицейские: она боролась с волнениями, не призывалась в армию, не защищала эффективно интересы семей призванных. Солдаты почему-то считали, что полиция вымогает у их семей деньги. К концу 1916 г. солдаты стали выступать против всех сил в тылу, ответственных за порядок: стражников, городовых, жандармов, Жандармы и снабжались намного лучше солдат.
(Без всякого перехода): Власти сами начали линию на разоблачение внутренних врагов. Сначала это был Ренненкампф, потом Сухомлинов, евреи, буржуазия и т.д. Министерская чехарда тоже повлияла на солдат, укрепляя в них уверенность, что в тылу нет порядка. И опять про недовольство правительством из-за дороговизны. К ноябрю 1916 г. в армии утвердился прочный интерес к внутренней политике, заседаниям Думы, съездам, распространилась критика Трепова, Протопопова, Штюрмера. С ноября усилилось возмущение правителями, которые не заботятся о солдатских семьях, посыпались обвинения в адрес администрации, в декабре пошли слух о немецкой измене в верхах, читалась речи оппозиции, отношение к правительству стало критическим. Широко обсуждалось убийство Распутина. Офицеры были очень рады, солдаты в основном понимали, что убийство одного "негодяя" мало что меняет. "Крайне редо встречались высказывания, которые можно было бы трактовать как проявления классового сознания" (С. 656). Бред какой-то, как будто автор не знает, что у крестьянства классовое сознание в принципе плохо вырабатывается. Ля-ля-ля, опять треп про широкий круг врагов крестьянского мира солдат, и заключение о войне всех против всех, когда все грабили друг друга и пытались надуть. (С. 651-657). Во время революции комплекс ненависти к внутреннему врагу обнажился, хотя сам враг не поменялся. Она даже выросла и враг внутренний стал для солдат страшнее врага внешнего. Это было видно еще до революции, когда с лета 1916 г. начали расти призывы убивать кровопийц, спекулянтов, панов и прочих буржуев. На рубеже 1916-17 выросла и гнетущая атмосфера в армии, подобная атмосфере в тылу. Например: "...настроение и ту угнетенную скуку среди этих несчастных людей, от которых только и слышишь одни проклятия и недовольство... Вся эта атмосфера пропитана какой-то злобой, и кажется, что вот-вот будет взрыв" (С. 661). Начали угрозы и призывы к борьбе с внутренним врагов, что предвещало социальную революцию: "Ничего кончится война и всей этой сволочь не сдобровать народ сведет с ними счеты... хотя конечно это будет ужаснее, перед чем побледнеют 904-5 года" (С. 661-662). Анонимное письмо в редакцию "Армейского вестника" гласило: "Помните одно что недалеко то время что мы сведем с вами наши счеты и вы жестоко поплатитесь за ваши на родные прегрешения" (С. 662). Началось даже переосмысление патриотизма - процесс невиданный ранее в слоях армии: "Сердце мое беспрестанно щемит что Россия проиграла войне и отдала почти 5-ю часть своей земли неприятелю, но кто виноват этому если не правительство, об этом конечно вы сами знаете, кто виноват, в победу теперь может верить только идиот"; "Скоро скоро мы повернем орудию против России довольно страдать. Станем во-первых бить свое начальство а сами вплен будем здаваться вьедино пропадать живому" (С. 663).
ПАРАГРАФ 3. Моральный кризис в русской армии. С. 663-667.
Он был в армии разнообразным: пожелание мира, усталость до безразличия, готовность к бунтам, отказ воевать. Слухи и ожидания мира стали бытовать с первых месяцев войны. Очевидно, это было усталостью от боев в конце 1914 г. ЗА 1914 г. зафиксировано 7 сообщений о пожелании мира. Зимой-весной 1915 г. разговоры продолжались, до июня зафиксировано 5 разговоров. За июль же - 8, август - 10, всего за лето 19. Таких писем с "мирной тенденцией" по ЮЗФ было до 20-30%, хотя они были в основном из тыла. Особенно хотели мира солдаты кадровой армии, которые служили еще до войны. Асташов считает, что опять связь с сельскохозяйственными циклами, а также в связи с поражениями. В сентябре антивоенные настроения усилились,начали желать сепаратного мира. Правда, их было всего 5 за сентябрь и 3 за октябрь. В некоторых армий мир хотели в 7% писем - при 10% патриотических. На декабрь приходится уже 21 случай. За мир выступали 11% корреспондентов при 33% патриотических писем. После посещения царем ЮЗФ и ЗФ такие толки, правда, исчезли из писем. Однако в 1916 г. продолжилось то же самое: ослабление желаний мира весной-летом и резкий скачок осенью, пик в декабре. За январь - 17 случаев, в феврале - 10, с марта в сводках цензуры появляется рубрика "о мире". За март сообщений 7, хотя отражали они большой охват солдат. Так, в 7-й армии за него высказывались в 29% писем. С этого времени цензоры подчеркивали, что хотя "все за мир", но только через победу, называя это "здоровой философией". В апреле 10 случаев, хотя тон требований мира стал выше. Все чаще высказывались за то, что мир будет осенью. В мае цензура зарегистрировала уже 27 случаев: "Ждем и не можем дождаться одного слова в 3 буквы мир и тогда бы все братья скричали ура" (С. 668). Толки о мире прекратились с Брусиловским наступлением - в июне учтено всего 7 случаев. причем мира ждали в связи успехами на фронте. Однако в июле вновь начинаются разговоры, которые не расходятся, очевидно, только из-за напряжения боев. В октябре же отмечено 25 случаев, причем это часто соседствовало с проклятиями в адрес тех, кто наживается на войне. Впервые, мол, мир связывался не с почетным замирением с врагом, а как возможность разделаться с врагом внутренним: "держать будим а наступать ни будим". В ноябре зафиксировано 32 случая. Значительная часть хотела мира "во что бы то ни стало". Зафиксирован интерес к тылу. И подлинный взрыв мирных настроений приходится на декабрь - 75 сообщений. Большую роль сыграли обсуждение германских предложений о мире и ответный приказ царя от 12 декабря. По сводкам некоторых округов, вопрос о мире поднимался в половине писем. Распространялись слухи о кризису, бунтах, забастовках (С. 663-670). Цензура, правда, утверждала, что большинство армии против мира, а высказывались за него, мол, всего 25-50%. А, ну да, мелочь. В январе 1917 г. высказывания уменьшились, а в феврале их стало еще меньше - возможно, из-за офицерской первоначальной цензуры. Зато выросло число отказов воевать и пожеланий лично разобраться с войной: "Избавимся от гнета этой ужасной проклятой войны", "...а миру ждали, ждали так и не дождались, должно быть все еще не напились крови человеческой, время уже кончать, четвертый год..." (С. 672). А уже в марте, после революции, цензура отметила: "Резко перестали интересоваться войной". С апреля всего 7 сообщений о мире, а его достижение стало ассоциироваться с революцией. Мир достигается самими солдатами в форме братаний и борьбы с другими частями. (С. 670-673).
Анализ морального кризиса. Уже в первые месяцы войны наблюдались психологические срывы - в основном из частей резервистов. После первых боев вроде бы к этому попривыкли - лишь в 0,3% писем отмечена критика событий и желание мира как конца страданий. Сохранилось, впрочем, немало свидетельств о упадке духа в некоторых частях. О том же говорила записка Алексеева главкому ЮЗФ Брусилову от 3 мая 1916 г.: "повсеместное, растущее с каждым днем отрицательное явление, в корне надламывающее духовную мощь армии". Он писал, что нет популярных военачальников, офицеры не входят в положение солдат и войск, используют их неправильно, пехота жалуется, что ее посылают на расстрел без артподготовки: "Войска не страшатся гибели... Но войска не мирятся с ненужной гибелью своих братьев" "Безвредные в начале войны, не имевшие теперешней силы и столь повсеместного распространения толки ныне приобрели такую силу и значение, что с ними приходится серьезно считаться, иначе они могут привести к страшному бедствию" (С. 674).Даже во время Брусиловского наступления приходили негативные оценки духа армии и делался вывод: "Государство наше до февраля 1917 года еще выдержит" (С. 675). Июль как-то продержались, но с сентября стали опять жаловаться на упадок духа. С октября цензура отметила распространение панических писем с крайним упадком духа: "потеряли веру в будущую жизнь", "настроение у всех угнетенное", "все пропало", "отечество продано... жертвы напрасные". И в ноябре настроение падает: "Теперь все от начальника до до солдата упали духом. То и дело видишь плачущих солдат и офицеров после чтения писем с родины" (С. 675). В декабре настроение тоже было "понижено", во многих письмах даже перестали писать о войне, настолько она всем надоела, распространилось безразличие, ожидания конца, бунта, суицидальные настроения. Это расценивалось цензурой как крайняя степень уныния. В начале 1917 г. армию охватили пессимистическое настроения, ожидания страшного конца (С. 676).
ПАРАГРАФ 1. Солдат и родной дом. С. 597-616.
Особенностью комбатанта была нерасторжимость с тем, что осталось в России - семья, дом, хозяйство. Цензура представляла это как связь тыла и фронта. Солдатам было важно знать, что в тылу все спокойно, их семьи обеспечивались. Но с лета 1916 г. в армии появились мрачные прогнозы о возможности выстоять до февраля 1917 г. С осени события тылу стали отзываться в армии. По словам цензуры, появилась напряженность. От тыла требовали твердости и порядка, но одновременно ждали от него неудач и бед. "Страшно за будущее, страшно за идею и страшно за свою маленькую личную жизнь не так страшно было пуль и снарядов вражеских как этой разрухи, этой неуверенности завтрашним днем", - писал один из русских воинов под впечатлением февральских событий 1917 г. (С. 598). Главной темой в солдатских письмах была дороговизна. С октября 1915 г. по словам цензуры, стали распространяться "настроения не по войне". Рост дороговизны вызывал беспокойство у 80% корреспондентов 7-й армии, в запасных частях 6-й, у 70% солдат ЮЗФ, 60% солдат 12-й армии, почти каждое письмо из 8-й, а в августе-сентябре жалобы на это стали повсеместными. И так было до самой революции. Военное начальство было встревожено этим "тыловым пессимизмом", которым солдаты проникались при получении известий из дома. 26 февраля 1916 г. Алексеев отметил это в письме Штюрмеру, а 16 мая аналогичное письмо прислал главком СФ Куропаткин. В армии стали живо интересоваться вопросом цен и действиями правительства, а потом и Думы. Так через вопросы хозяйства солдаты стали приобщаться к политике. Прифронтовая полоса к тому же была расположена к дороговизне даже больше тыла - из-за концентрации ценностей. При этом меньше всего денег было у самых широких слоев: солдаты пехоты и рабочие роты. К весне 1916 г. цены на все утроились, по словам солдат. Стало отмечаться отсутствие продуктов. К лету доходило до отсутствия хлеба. Особенно страдали части в Галиции, Персии и других отдаленных районах: "У кого деньги есть, тот сыт будет, а остальные как хотят" (С. 602). К осени проблема дороговизны была на первом месте. Солдатам приходилось тратить собственные деньги, которых было слишком мало. Особенно были обеспокоены выходцы столичных регионов, где дороговизна была самой острой. Весной 1916 г. появились жалобы на реквизицию скота (С. 597-603).
По мере роста дороговизны члены солдатских семей стали просить своих фронтовиков защитить их от спекулянтов. Брусиловский прорыв, правда, немного ослабил остроту ситуации, успехи немного успокоили тыл, но даже в июле сообщения о росте дороговизны росли. Это стало отмечаться в отчетах по армиям и округам. Алексеев 30 августа отметил в письме в Военное министерство, что этой проблемой обеспокоен почти каждый в армии, оставивший на родине семью. С августа вопрос начал чаще переводиться в плоскость борьбы с мародерами-спекулянтами, призывы к расправе с богачами. Прежде всего дороговизна затрагивала солдат-крестьян, из-за дороговизны наемных работников. Прежде всего это были выходцы из непроизводящих губерний. Страдали и офицеры, солдаты из интеллигенции. И вообще все общество, заключает автор, которому надоело лить воду. Зажиточные крестьяне тоже были недовольны - реквизициями. С октября дороговизна стала самой обсуждаемой проблемой в каждом письме. Участились обвинения войны, появился интерес к забастовкам. Начальство даже ставило вопрос о запрете выдавать письма из тыла: но это означало запрет 3/4 писем. Только в ноябре волна недовольства несколько ослабла - из-за усталости солдат и желания прекратить войну. "То есть, по существу, вопрос о дороговизне жизни в тылу стал частью общего политического устройства" (С. 606). В итоге вопрос дороговизны заслонил саму войну. Солдаты прониклись идеей, что теперь плохо не только на фронте, но и в тылу. (С. 604-608).
Несчастьем для солдат был разрыв с семьей и домом. Далее болтология про ландшафт, который-де отрывал от дома и прочее неинтересное. "...самое понятие "родина" у солдата-крестьянина - это ландшафт, фауна, семья" (С. 608). С затягиванием войны тоска по дому росла, о чем говорилось уже в августе 1915 г. Письма были проникнуты заботами о доме, напутствием и... блин, ну серьезно, можно подумать, мы этого не знали? Пропуск. Солдат волновал вопрос "разложения семейных устоев": кризис малой семьи, измены жен с пленными, домашние ссоры, вообще кризис патриархальной семьи - во время войны резко выросло значение женщин в хозяйстве, что нарушало привычную ее второстепенную роль. В целом тоска по дому стала брать верх с зимы 1916 г. Тоска остро развивалась на фоне вынужденного безделья, в ожидании наступления, потом ожидания мира. Письма конца 1916 г. уже полны отчаяния, из-за так любимой автором цикличности сельхозработ. Ну, и запрета отпусков немножко. Тоска по дому была намного сильнее страха смерти. Цензура постоянно отмечала тяжелое и подавленное состояние солдат, не связывая его с нежеланием воевать. Также солдат возмущали нежелавшие воевать, "окопавшиеся", а также обогащающиеся на войне. Солдаты, вернувшиеся из отпуска, говорили о повальном воровстве, нравственном "провале" и т.п. Солдаты в целом считали, что крестьянское хозяйство падает, хотя Асташов считает, что оно было в целом благоприятном положении. Видимо, солдаты были дураками - мол, если в письмах было про богатые урожаи 1916 г., то никаких проблем не было. Солдаты очень страдали, что не могут сами принять участие в этих работах, да. Особенно боязнь разорения хозяйства усилилась с объявлением продразверстки. Опасаясь реквизиций, солдаты советовали ничего не давать, зарывать хлеб в землю, в общем, крестьянство - это мелкобуржуазная корыстная сволочь, это давно известно. Жаловались они и на неудовлетворенность пайков и их задержки. Тут автору писать надоело, конец параграфа (С. 608-616).
ПАРАГРАФ 2. Гендерные основания морального кризиса русской армии. С. 616-663.
В военно-исторической антропологии этот вопрос редко затрагивается
Сексуальная активность о время войны особенно возросла. В ближайшем тылу это было видно уже осенью 1914 г. Особенно широко гуляли технические части - ну, покатать бабу на мотоциклете перед тем как покатать ее на своем приятеле это ж святое. Бывали и оргии... Ест ряд свидетельств об изнасиловании девочек
Среди солдат это был точно разврат. Почти нет свидетельств о их влюбчивости или нежности, фронтовой самодеятельной лирики, наоборот, свидетельства о презрении к женщине и цинизм - очень часты. Отсутствовало и представление о "боевых подругах". Широкой была ненависть к медсестрам, потому что они-де ухаживают за офицерчиками, а не вшивой солдатней. "Обвинения сестер в занятиях "проституцией" на фронте являются еще самыми корректными, хотя и наиболее многочисленными" (С. 632). При этом солдаты искренне переживали, что развратничают сестры с офицерами, а не с ними - ну, так следует из писем. А сами сестрички таки да, погуливали. Бывали и оргии на питательных пунктах. Ну, так война - как же тут без оргии? Ну, и в эту линию фронтовой женофобии укладывается отношение к знаменитым женским батальонам смерти (С. 630-635).
Солдат очень волновала тема сохранения верности в тылу женами, хотя сами они ее как раз не соблюдали. Их волновали и сведения о изменах жен с пленными. Солдаты даже требовали от начальства "усовестить баб". В итоге 3 августа 1916 г. командарм-5 Гурко послал в МВД Хвостову предложение принять меры относительно использования военнопленных. Даже желание девушек выйти замуж за австрийца вызвало у солдат ненависть. Налицо был, т.о., по мнению автора, кризис большой семьи и защита солдатом своей малой семьи - жены. С фронта шли требования защитить своих жен, угрозы не брать с них долгов, острая реакция на разгон "бабьих бунтов" и т.п. Т.о., опыт ПМВ повлиял на появление новых сексуальных практик солдат, привел к четкому отграничению индивидуального хозяйства от сферы экономики, обретению личностного, интимного мира, стремлению поменять свой семейный статус и желанию вырвать из большой семьи. Чем же объясняется разница фронтовой женофобии и стремление к секс-самоутверждению? Есть мнение, вещает автор, что это остатки консервативности крестьян, а вот после революции стало возможно построение семьи в рамках индустриального общества, а ВОВ было уже по-другому, короче, вы поняли (С. 635-640).
Солдаты также заболели поиском врагов в тылу - спекулянтов, богачей, инженеров военных заводов, банкиры, а особенно - купцы-спекулянты, которые "прячут" еду, дрова и проч. Их называли изменниками, антихристами - и т.д. Потом ненависть к торгашам выросла и в отношении кулаков. С осени 1916 г. солдаты стали обвинять властей в попустительстве купцам, ставить опрос о том, что именно купцы особенно много получают от войны, что именно они - предатели родины и сознательные ее враги. Таким образом, проблемы в армию пришли извне. В ПМВ они были везде, но лишь в России оказались наиболее острыми. " России же два обстоятельства: отсутствие порядка внутри России и отсутствие достаточно надежных механизмов в самой армии по нейтрализации неблагоприятных известий из России - и привели к коллапсу" (С. 642). Среди внутренних врагов большое место занимали помещики, с которыми связывали начало войны, связь помещиков и офицеров. Даже продразверстка понималась как возвращение крепостного права: "По понятиям солдат-крестьян, помещики объединились с другими "богатеями", наживающимися на войне, в то время как "наши мужички-дурачки все долги отбывают", да еще уклоняются от военной службы: "сидят по заводам", в то время как "в бедного солдата нет земли, а надо защищать панскую землю" (С. 643-644). Хотя, как и странно, помещичий вопрос нечасто поднимался в письмах даже в период революции, так как их облик был неотделим от "богатеев". Также нарастало движение против "окопавшихся" в общественных органах типа Земгора, оставшиеся в тыловых деревнях крестьяне старших возрастов, распущенность деревенской молодежи, "порицая кризис всех моральных устоев в деревне, солдаты-крестьяне таким образом распространяли понятие о внутреннем враге на весь семейно-социальный уклад в деревне" (С. 646). Внутренний враг не представлял конкретного образа, а определялся кругом разных представителей, которым именно войны нового типа дала возможность осуществить свои намерения, что было враждебно крестьянскому миру (во загнул про спекулянтов-то). Их количество и качество возрастали по мере ухудшения положения. Первыми стали беженцы, потом "жиды", (далее бред про непригодность кассовой принадлежности, дескать, солдаты-крестьяне одобряли тыловые забастовки - ну конечно не одобряли, они же крестьяне, это другой класс), и "внутренний враг" 1916 г. При этом к царской чете претензий было меньше, чем к властям и правительству - Асташов отыскал лишь одну дореволюционную корреспонденцию, которую можно назвать антимонархической, и делает вывод, что тезис о падении престижа монархии среди солдат недоказан. А что после революции солдаты стали антимонархистами - так то ж не считается (С. 648-651). Солдаты требовали от правительства "справедливости": "Думается вправе мы требовать, чтобы правители заботились о наших семьях и дали бы нам хоть с этой стороны душевный покой, а они в два года войны ничего не сумели наладить, учились бы у французов и англичан" (С. 651). И, дескать, они не видели в правительстве враждебную силу, а только неэффективную, ну да. Среди начальства нетерпение вызывали только полицейские: она боролась с волнениями, не призывалась в армию, не защищала эффективно интересы семей призванных. Солдаты почему-то считали, что полиция вымогает у их семей деньги. К концу 1916 г. солдаты стали выступать против всех сил в тылу, ответственных за порядок: стражников, городовых, жандармов, Жандармы и снабжались намного лучше солдат.
(Без всякого перехода): Власти сами начали линию на разоблачение внутренних врагов. Сначала это был Ренненкампф, потом Сухомлинов, евреи, буржуазия и т.д. Министерская чехарда тоже повлияла на солдат, укрепляя в них уверенность, что в тылу нет порядка. И опять про недовольство правительством из-за дороговизны. К ноябрю 1916 г. в армии утвердился прочный интерес к внутренней политике, заседаниям Думы, съездам, распространилась критика Трепова, Протопопова, Штюрмера. С ноября усилилось возмущение правителями, которые не заботятся о солдатских семьях, посыпались обвинения в адрес администрации, в декабре пошли слух о немецкой измене в верхах, читалась речи оппозиции, отношение к правительству стало критическим. Широко обсуждалось убийство Распутина. Офицеры были очень рады, солдаты в основном понимали, что убийство одного "негодяя" мало что меняет. "Крайне редо встречались высказывания, которые можно было бы трактовать как проявления классового сознания" (С. 656). Бред какой-то, как будто автор не знает, что у крестьянства классовое сознание в принципе плохо вырабатывается. Ля-ля-ля, опять треп про широкий круг врагов крестьянского мира солдат, и заключение о войне всех против всех, когда все грабили друг друга и пытались надуть. (С. 651-657). Во время революции комплекс ненависти к внутреннему врагу обнажился, хотя сам враг не поменялся. Она даже выросла и враг внутренний стал для солдат страшнее врага внешнего. Это было видно еще до революции, когда с лета 1916 г. начали расти призывы убивать кровопийц, спекулянтов, панов и прочих буржуев. На рубеже 1916-17 выросла и гнетущая атмосфера в армии, подобная атмосфере в тылу. Например: "...настроение и ту угнетенную скуку среди этих несчастных людей, от которых только и слышишь одни проклятия и недовольство... Вся эта атмосфера пропитана какой-то злобой, и кажется, что вот-вот будет взрыв" (С. 661). Начали угрозы и призывы к борьбе с внутренним врагов, что предвещало социальную революцию: "Ничего кончится война и всей этой сволочь не сдобровать народ сведет с ними счеты... хотя конечно это будет ужаснее, перед чем побледнеют 904-5 года" (С. 661-662). Анонимное письмо в редакцию "Армейского вестника" гласило: "Помните одно что недалеко то время что мы сведем с вами наши счеты и вы жестоко поплатитесь за ваши на родные прегрешения" (С. 662). Началось даже переосмысление патриотизма - процесс невиданный ранее в слоях армии: "Сердце мое беспрестанно щемит что Россия проиграла войне и отдала почти 5-ю часть своей земли неприятелю, но кто виноват этому если не правительство, об этом конечно вы сами знаете, кто виноват, в победу теперь может верить только идиот"; "Скоро скоро мы повернем орудию против России довольно страдать. Станем во-первых бить свое начальство а сами вплен будем здаваться вьедино пропадать живому" (С. 663).
ПАРАГРАФ 3. Моральный кризис в русской армии. С. 663-667.
Он был в армии разнообразным: пожелание мира, усталость до безразличия, готовность к бунтам, отказ воевать. Слухи и ожидания мира стали бытовать с первых месяцев войны. Очевидно, это было усталостью от боев в конце 1914 г. ЗА 1914 г. зафиксировано 7 сообщений о пожелании мира. Зимой-весной 1915 г. разговоры продолжались, до июня зафиксировано 5 разговоров. За июль же - 8, август - 10, всего за лето 19. Таких писем с "мирной тенденцией" по ЮЗФ было до 20-30%, хотя они были в основном из тыла. Особенно хотели мира солдаты кадровой армии, которые служили еще до войны. Асташов считает, что опять связь с сельскохозяйственными циклами, а также в связи с поражениями. В сентябре антивоенные настроения усилились,начали желать сепаратного мира. Правда, их было всего 5 за сентябрь и 3 за октябрь. В некоторых армий мир хотели в 7% писем - при 10% патриотических. На декабрь приходится уже 21 случай. За мир выступали 11% корреспондентов при 33% патриотических писем. После посещения царем ЮЗФ и ЗФ такие толки, правда, исчезли из писем. Однако в 1916 г. продолжилось то же самое: ослабление желаний мира весной-летом и резкий скачок осенью, пик в декабре. За январь - 17 случаев, в феврале - 10, с марта в сводках цензуры появляется рубрика "о мире". За март сообщений 7, хотя отражали они большой охват солдат. Так, в 7-й армии за него высказывались в 29% писем. С этого времени цензоры подчеркивали, что хотя "все за мир", но только через победу, называя это "здоровой философией". В апреле 10 случаев, хотя тон требований мира стал выше. Все чаще высказывались за то, что мир будет осенью. В мае цензура зарегистрировала уже 27 случаев: "Ждем и не можем дождаться одного слова в 3 буквы мир и тогда бы все братья скричали ура" (С. 668). Толки о мире прекратились с Брусиловским наступлением - в июне учтено всего 7 случаев. причем мира ждали в связи успехами на фронте. Однако в июле вновь начинаются разговоры, которые не расходятся, очевидно, только из-за напряжения боев. В октябре же отмечено 25 случаев, причем это часто соседствовало с проклятиями в адрес тех, кто наживается на войне. Впервые, мол, мир связывался не с почетным замирением с врагом, а как возможность разделаться с врагом внутренним: "держать будим а наступать ни будим". В ноябре зафиксировано 32 случая. Значительная часть хотела мира "во что бы то ни стало". Зафиксирован интерес к тылу. И подлинный взрыв мирных настроений приходится на декабрь - 75 сообщений. Большую роль сыграли обсуждение германских предложений о мире и ответный приказ царя от 12 декабря. По сводкам некоторых округов, вопрос о мире поднимался в половине писем. Распространялись слухи о кризису, бунтах, забастовках (С. 663-670). Цензура, правда, утверждала, что большинство армии против мира, а высказывались за него, мол, всего 25-50%. А, ну да, мелочь. В январе 1917 г. высказывания уменьшились, а в феврале их стало еще меньше - возможно, из-за офицерской первоначальной цензуры. Зато выросло число отказов воевать и пожеланий лично разобраться с войной: "Избавимся от гнета этой ужасной проклятой войны", "...а миру ждали, ждали так и не дождались, должно быть все еще не напились крови человеческой, время уже кончать, четвертый год..." (С. 672). А уже в марте, после революции, цензура отметила: "Резко перестали интересоваться войной". С апреля всего 7 сообщений о мире, а его достижение стало ассоциироваться с революцией. Мир достигается самими солдатами в форме братаний и борьбы с другими частями. (С. 670-673).
Анализ морального кризиса. Уже в первые месяцы войны наблюдались психологические срывы - в основном из частей резервистов. После первых боев вроде бы к этому попривыкли - лишь в 0,3% писем отмечена критика событий и желание мира как конца страданий. Сохранилось, впрочем, немало свидетельств о упадке духа в некоторых частях. О том же говорила записка Алексеева главкому ЮЗФ Брусилову от 3 мая 1916 г.: "повсеместное, растущее с каждым днем отрицательное явление, в корне надламывающее духовную мощь армии". Он писал, что нет популярных военачальников, офицеры не входят в положение солдат и войск, используют их неправильно, пехота жалуется, что ее посылают на расстрел без артподготовки: "Войска не страшатся гибели... Но войска не мирятся с ненужной гибелью своих братьев" "Безвредные в начале войны, не имевшие теперешней силы и столь повсеместного распространения толки ныне приобрели такую силу и значение, что с ними приходится серьезно считаться, иначе они могут привести к страшному бедствию" (С. 674).Даже во время Брусиловского наступления приходили негативные оценки духа армии и делался вывод: "Государство наше до февраля 1917 года еще выдержит" (С. 675). Июль как-то продержались, но с сентября стали опять жаловаться на упадок духа. С октября цензура отметила распространение панических писем с крайним упадком духа: "потеряли веру в будущую жизнь", "настроение у всех угнетенное", "все пропало", "отечество продано... жертвы напрасные". И в ноябре настроение падает: "Теперь все от начальника до до солдата упали духом. То и дело видишь плачущих солдат и офицеров после чтения писем с родины" (С. 675). В декабре настроение тоже было "понижено", во многих письмах даже перестали писать о войне, настолько она всем надоела, распространилось безразличие, ожидания конца, бунта, суицидальные настроения. Это расценивалось цензурой как крайняя степень уныния. В начале 1917 г. армию охватили пессимистическое настроения, ожидания страшного конца (С. 676).