однажды к нему в гостиную пришёл низенький круглолицый мужчина с неестественно широко октрытыми глазами. Ощупывая взглядом всё: и кушетку, и лемберный столик, и книжные полки, он небрежно представился:
- Нестор Махно.
Винниченко улыбнулся, он, видимо, его поджидал, мы с Перепелицей остолбенели. Махно ничем не походил на гуляйпольского владыку. Широкий коверкотовый пиджак удачно скрывал дефекты его тощей фигуры, а узкие брючки, укороченные выше щиколоток, придавали ему щеголеватость. Особенно поражали чёрные, глако причёсанные на прямой пробор волосы. Типичный франт из приказчиков универсальных магазинов. Даже ногти тщательно обработаны маникюром. И что совсем непостижимо - "батько" источал аромат крепких духов.
Винниченко пригласил Махно к стоу, угостил коньяком, но гость лишь пригубил рюмку.
- Как поживаете, нестор Иванович? - спросил Винниченко.
- Ничего, лекции почитываю, даже в Институт политических наук приглашают, - ответил Махно фальцетом.
Это совсем уж поражало. Махно, а говорит почти детским голосом. Мы смотрели на нег с плохо скрываевым изумлением. Разговор не клеился.
Чтобы прервать нудобную паузу, Винниченко посоветовал "батьке" писать мемуары.
- Подумаю, - небрежно бросил тот, продолжая бесцеремонно шнырять глазами по сторонам, с подозрением осматривая то дверь, то окно, будто где-топрятался тайный агент.
- Много ли в Париже анархистов? - чтобы возобновить разговор, спросил Винниченко.
Махно сделал движение губами, как бы готовясь сплюнуть.
- Настоящие в Гуляполе остались. Французики - ерунда, их на тачанку не посадишь.
Помедлив, он сообщил, что один анархиствующий парижский коммерсант преподнёс ему пять дюжин рубашек светло-розового цвета. Рассказал и самодовольно усмехнулся, будто желая сказать: а вам рубашек не преподносят.
Чувствовалось, что Махно неохотно поддерживает разговор. Но зачем он тогда пришёл?
- А что вы вообще собираетесь делать? - спросил Винниченко.
- Жить, - резко и сердито бросил Махно, неожиданно пожаловавшись: - Только вот право жительства просрочено, а полиция, дьявол бы ее побрал, тянет. А так, на птичьих правах, не с руки... Может выручите, Владимир Кириллович?
Винниченко пообещал поговорить со знакомым сенатором-социалистом.
- Лучшие люди гибнут, - пошутил Винниченко, когда Махно ушёл, - поблек, выцвел "батько". Уже участкового полицейского боится. Омещанился, видно. Того и гляди коммерцией займётся. Пожалуй, на этот поприще преуспел бы. В кабачок под вывеской "Гуляйполе" публика валом повалит.
- А он, как я слыхал, и занимается коммерцией, спекулирует на акциях маленько, впрочем, и и политикой промышляет. Кое с кем из старых махновцев, притаившихся на Украине, имеет связи, - заметил Перепелица.
Россия и Франция. XVIII-XX века. М., Наука, 1995. С.263-264.
Насколько можно верить автору? Ну... Прямо скажем, он вряд ли может считаться "незапятнанным" в этом отношении. Судьба автора вообще весьма интересна. Михал Михалыч Туган-Барановский родился в семье М.И.Туган-Барановского, министра Центральной Рады. Молодым человеком эмигрировал с семьёй из Одессы. Выучился в Пражской университете, был отправлен в Прагу, где столкнулся с местными белогвардейскими мракобесами. Прибыл в Париж. Там сблизился с местными коммунистами и был отправлен в просоветскую группу Союз русских рабочих, объединявший просоветски настроеных рабочих из России - преимущественно солдат бывшего русского экспедиционного корпуса и врангелевцев. Был принят и в парижский комсомол. Встречался со многими деятелями эмиграции: Милюковым, Струве, Цветаевой... Работал на СССР с самим Пьером Дегейтером, автором музыки "Интернационала" - паролем к нему служила фаза "Я хочу повидаться со старым коммунаром".
Когда деятелность СРР не понравилась полиции, его выслали из Франции, причем снимающий отпечатки пальцев полицейский очень жалел, что у него нет для репрессий прав побольше, в то время как другим дают такие льготы и тут же похвалил за это Муссолини.
Барановскому предложили на выбор Чехословакию, Германию и СССР. Выбрал последнее. Там, как ни странно, пережил репрессии и прожил долгие годы. Данные воспоминания, написанные в 60-е, предназначались для публикования в саратовском журнале "Волга", но в итоге напечатаны так и не были. Человеком он был, по словам сына, бескомпромиссный, прямой и честный. Учитывая всё это, думаю, если он прибавил что-то про Махно от себя, то немного. Тем более очень наивно считать этаким бескомпромиссным Че Геварой украинского террориста, который не имел ни серьёзной теоретической подковки, не богатого революционного опыта, и вообще, в целом отстоял не так уж далеко от многих таких "батек" - вожаков крестьянства. Конечно, кто-то расстроится, что легенда оказалась вполне обычным человеком, хотя и не без храбрости и принципов, но увы - это жизнь. Се ля ви, как говорят в Париже.
Воспоминания вообще интересные. Вот еще отрывок.
В тачечники попадала самая разношерстная публика: русские, венгерские, итальянские бродяги. Французы на такую каторгу не шли. Двадцать франков считались нищенским вознаграждением, к тому же мы и этих деенг полностью не получали. Приказчик из бывших врангелевских фельдфебелей обманывал нас и штрафовал. После получки он обходил всех рабочих, занимая по десятке, конечно, без отдачи.
- Тут не выдержишь, - как-то сказал мой напаркник, бывший военный чиновник деникинской армии Дурасов, и неожиданно обрушил целую речь против эксплуататоров.
- Вы что - коммунист?
- Ни в коем случае. Монархист, кирилловец. Каждый месяц посылаю пять франков в казну государя императора.
Устром, возвращаясь с вокзала, мы зашли на Монмартр позавтракать. В кафе сидела кампания русских.
- Батюшки, - закричал, узнав одного из них, Дурасов. - Ведь это Жоржик, мой товарищ детства, - и кинулся обнимать высокого господина в смокинге.
- Это ты? - отстраняясь от него, холодно проговорил Жоржик. - Прости, но я сейчас занят.
Дурасов вернулся к столу злой-презлой.
- Ну и сволочь же! Видит, что я плохо одет, и нос дерёт. Случись революция, я ему припомню. Эх, Будённого бы сюда.
Будённый в те дни пользовался большой популярностью в Европе, о нём рассказывали легенды. Уверяли, что во время боёв под Львовом командарма Первой конной спросил один американский корреспондент: "Куда вы собираетесь наступать?"
- Сам не знаю,- отвечал Будённый, - но наше основное направление - Мадрид.
- На Мадрид? Вот здорово! - услыхав этот рассказ, восторгался приятель Поплавского Володя Коноплёв, веря, что скоро, скоро - всемирная революция. В своих стихах Володя воспевал восстание в Париже, взятие Бурбонского дворца, ликующие толпы бедняков на Елисейских полях. Был Володя в сво1м стремлении в сокрушению старого мира грозен и кровожаден, но душа едва-едва пребывала в его слабом, вечно больном теле. Володя хронически недоедал. Когда у него и случались заработки (Коноплева порой печатали в газете полпредства "Парижский вестник"), он не умел придерживать полученные деньги. Поплавский и другие "стрелки" мгновенно налетали на разбогатевшего и превращали его в бедняка.
С.256-257.
Эмигранты ругались, бесчинствовали, но никто из них не предрекал скорого падения советской власти. Напротив, они твердили: хватит сил даже долгие годы ждать победы. Любопытную речь произнёс штабс-капитан корниловского полка, вероятно, в прошлом гвардеец. Светски картавя, он всячески пыжился разыгрывать из себя аристократа, а походил на обыкновенного рабочего: лицо огрубелое, плохо выбритое, руки в ссадинах и мозолях. Он тоже пообещал, что "люди русского зарубежья" выдержат долгую эмиграцию и не изменят белым идеям, жить, мол, в последнее время легче, чем прежде. Прежде он, в частности, голодал, а теперь, став квалифицированным токарем, зарабатывает прилично. Однако... "во всех стачках участвую, свои рабочие интересы защищаю" - и сразу осёкся, сообразив, что болтнул лишнее, потом выкрикнул: "А вот начнётся интервенция, пойду под знаменем Врангеля бить большевиков".
Не успел штабс-капитан закончить свою декларацию, как на него накинулись другие белогвардейцы. Значит, и нашим и вашим, одним боком красный, другим белый. Офицер, промаршировавший в рядах Добровольческой армии от Кубани до Орла и обратно, получил основательную вздрючку.
- Возмутительно, - орал полнотелый эмигрант в добротном сюртуке, - наш долг не бастовать, а всячески вредить коммунистам, наш долг срывать стачки.
Этот призыв многие врангелевцы не поддержали. Те, кто работал, знали, штрейкбрехерство - дело рискованное.
Диспут принёс пользу - число членов Советского рабочего союза возросло.
С.271-272.
И наиболее понравившийся момент:
После встречи меня задержал тот, в котором я заподозрил белого офицера:
- Что мне делать? - спросил он? - Я дворянин и бывший врангелевец. В Россию меня, вероятно, не пустя, а во Франции на что я могу рассчитывать? В партию меня примут когда-нибудь?
Глупейшее положение, сам-то я почти такой же. Сознаться? Но имею ли я право это сделать?
- А почему вы хотите вступить в партию?
Он помолчал, затем тихо проговорил:
- На Рено я уже четыре года. Стал рабоим. Словом, понял. Во всех забастовках участвую. Кого надо ненавижу не хуже коммунистов. Ну а дальше что? Всю жизнь быть где-то сбоку припёка. Через два-три года поверите мне или нет? - сказал и посмотрел мне прямо в глаза.
Подобный вопрос я и сам себе задавал недавно, и вот мне хоть немного, а верят. Ответ получился сам собой.
- Конечно.
С.269.
Вот что называется, классовое чутьё! Я верил, что работа пролетарием на предприятиях капиталистов вразумит офицеров-эмигрантов, и воспоминания современников это подтверждают.
Труд, он действительно перевоспитывает.
Запись сделана с помощью m.livejournal.com.