В исторической литературе русскому экспедиционному корпусу (РЭК) — 750 офицерам и 45 тыс. нижних чинов,отправленным в 1916—1917 гг. за границу, уделено значительное внимание [1]. Неоднократно к этой теме обращался и «Военно-исторический журнал» [2]. Проблема участи чинов РЭК после прихода к власти большевиков заняла особое место в историографии. Однако новые опубликованные источники и архивные материалы дают возможность проследить их судьбу на более длительном хронологическом отрезке — до середины 1920-х годов. Кроме того, исследование темы позволяет более чётко раскрыть задачи советской власти, решавшиеся в процессе репатриации, а также внешнеполитические ходы, предпринимавшиеся правительствами разных стран с целью влияния на дипломатические отношения.
Французское правительство в соответствии с инструкциями от 24 декабря 1917 года взяло на себя содержание, довольствие и командование русскими войсками и разделило весь контингент на три категории:
1) бойцов добровольческих батальонов, полностью подчинённых французской дисциплине, для отправки на французский фронт;
2) военных рабочих для использования внутри страны и в зоне военных действий, но вне неприятельского обстрела; 3) тех, кто не захотел войти ни в одну из этих категорий, «неблагонадёжных». Последние подлежали отправке в Северную Африку на принудительные работы [3]. 500 человек остались воевать на французском фронте, 1200 стали добровольными рабочими, рассылавшимися в различные регионы Франции отрядами по 500 человек, и почти 12 тыс. отправили в Северную Африку [4]. С.С. Попова пишет, что основная часть РЭК возвратилась на родину в 1919—1921 гг. Только в Алжире к 1 января 1920 года, по официальным французским данным, численность российских военнослужащих уменьшилась вдвое [5].
Конец стихийной несанкционированной репатриации, начавшейся во время ля-куртинских событий [6], был положен весной 1920 года. Успевшие к этому времени рассеяться по разным странам солдаты и офицеры РЭК стали возвращаться домой, в Советскую Россию, благодаря серии соглашений о репатриации, заключённых большевистским правительством.
Так, 19 апреля 1920 года РСФСР подписала договор с Германией о возвращении военнопленных и цивильноинтернированных обеих сторон. Наряду с военнопленными были отправлены перебравшиеся на территорию Германии бывшие солдаты РЭК. Судя по денежному отчёту консульского отдела по реэвакуации полномочного представительства РСФСР в Германии от 17 июня 1922 года, за первую половину этого года 49 военнослужащих экспедиционного корпуса отправили в Россию с 3-м (14 марта), 4-м (30 марта), 5-м (21 апреля), 7-м (9 мая) и 9-м (8 июня) транспортами по 3,10,7, 6 и 23 человека соответственно [7].
В мае 1924 года германское правительство возбудило вопрос о принятии Советской Россией 8000 репатриантов, предполагая включить в их число главным образом беженцев — немцев Поволжья, которых Германия принимала до и после Брестского мира в массовом порядке, а позже, в период Гражданской войны и голода — в меньших размерах.
Первый секретарь полпредства СССР в Германии И.С. Якубович и представитель верховного комиссара Лиги Наций в Германии М. Шлезингер, сотрудник министерства иностранных дел Германии, в Берлине обсудили условия репатриации. Предполагалось за счёт германского правительства отправить до Ленинграда первым транспортом (т.е. около 600 человек) военнопленных, во вторую очередь — немецких колонистов и в третью — обе категории. Контингент дальнейших отправлений должен был формироваться в каждом случае отдельно. Однако ОГПУ дало согласие на приём в упрощённом порядке только 4000 бывших русских граждан и лишь ограниченным категориям (военнопленным империалистической войны; выехавшим за границу до Октябрьской революции рабочим и крестьянам, по уважительным причинам ещё не оформившим своего гражданства; гражданам СССР, имеющим заграничные виды; красноармейцам, интернированным в Германии во время войны с Польшей), в том числе солдатам и комсоставу бывшего экспедиционного корпуса, бежавшим из Франции; а также членам семей лиц всех этих категорий. Не могли быть отправлены в упрощённом порядке лица, бывшие /51/ в связи с белогвардейскими организациями, выступавшие против советской власти, выехавшие из Советской России нелегально или из местностей, занятых белыми, лица командного состава армий, выехавшие из страны в качестве германских репатриантов и состоявшие в иностранном гражданстве, даже если они не вышли из российского или советского гражданства [8].
В соответствии с конвенцией от 28 марта 1921 года подлежали отправке из Турции на родину чины бывшего экспедиционного корпуса в Салониках, солдаты иностранного легиона в Сирии и наряду с ними военнопленные, паломники, направившиеся в Мекку ещё до империалистической войны [9]. 30 мая 1923 года заместитель наркома по иностранным делам СССР Л.М. Карахан запросил И.А. Залкинда, представителя СССР в Константинополе, через представителя в Ангоре о примерной смете «репатриации всех русских граждан Константинополя, считая калмыков, пленных, бывших легионеров и др.» для ходатайства перед СНК СССР об ассигнованиях на это дело [10].
Наибольшее значение для остатков РЭК имело подписание 20 апреля 1920 года в Копенгагене советским и французским правительствами соглашения о возвращении на родину граждан этих стран (россиян из Франции — к 15 сентября, из Алжира [11] — к 20 сентября 1920 г. в количестве 22 тыс. человек [12]). Проведённый французами опрос оставшихся в Алжире русских свидетельствовал, что 96 проц. опрошенных изъявили желание уехать в Советскую Россию, менее 4 проц. предпочли районы, контролировавшиеся антибольшевистскими силами [13]. Однако уже 14 сентября 1920 года Народный комиссариат иностранных дел (НКИД) РСФСР послал ноту премьер-министру и министру иностранных дел Франции А. Мильерану, в которой высказывались опасения, «как бы несколько десятков тысяч русских не остались помимо их воли во Франции и в Алжире» [14]. Французская сторона называла цифру в 47 тыс. русских, якобы вернувшихся из Франции в Россию. По российским данным, их число не превышало 15 тыс. (включая солдат, выданных Францией генералу А.И. Деникину). Поэтому НКИД РСФСР 8 апреля 1921 года обратился к французскому министру иностранных дел с просьбой предоставить возможность въехать во Францию особой российской комиссии для контроля над окончательным выполнением соглашения о репатриации [15].
Особое значение придавалось возвращению остатков РЭК. Более того, решение этого вопроса несло идеологическую нагрузку. В «Правде» была помещена большая статья «Французская благодарность» И. Алмазова [16], описывавшая бывших русских солдат, столкнувшихся с французским произволом в Македонии. В связи с её публикацией в редакцию газеты пришло письмо бывшего члена исполкома лагеря Ля-Куртин, бывшего председателя комитета 2-й особой артиллерийской бригады А. Ковалёва с просьбой обратиться с призывом к бывшим русским солдатам, которым посчастливилось возвратиться в Россию из Франции и Македонии, создать общество бывших русских солдат во Франции. Организовавшись, можно было бы просить РКП(б) и советское правительство воздействовать на Францию для принятия мер к «возвращению до сих пор томящихся в неволе... братьев» [17]. Он в докладе в бюро ячейки своей партийной организации живописал ужасное положение русских солдат во Франции и Македонии и призывал изучать историю их пребывания за границей: «Я уверен, что трудящиеся ещё уделят этому вопросу много внимания, когда получат в своё распоряжение все архивы и дела Русской миссии и военных представительств во Франции и Греции, когда можно будет доказательно исследовать все преступления французского правительства по отношению к трудящимся России» [18].
Однако официально декларировавшаяся задача освобождения российских рабочих и крестьян от буржуазной эксплуатации отнюдь не совпадала с реально решавшимися проблемами — как идеологическими, так и внешнеполитическими. Судя по документам, советское руководство придавало комиссии по репатриации, направлявшейся во Францию, исключительно политическое значение, а отнюдь не гуманитарное. Недаром глава совещания бывших российских послов М.Н. Гире, пересылая К.Н. Гулькевичу, представителю совета послов при Лиге Наций, перехваченное секретное письмо НКИД РСФСР от 1 декабря 1922 года по поводу направлявшейся в Марсель миссии Российского общества Красного Креста (РОКК) вр Франции во главе с А.М. Устиновым, комментировал: «Из ознакомления с текстом Вы увидите, в какой мере официальная цель этой миссии, возвращение на родину задержавшихся во Франции русских солдат из отрядов, сражавшихся в рядах союзных войск, является прикрытием действительных целей предпринимаемой командировки, сводящейся к организации миссией в Марселе гнезда пропаганды в Париже. Это не первый, конечно, пример такого отношения большевиков к торжественным их обещаниям воздерживаться от пропаганды, но думаю, что никогда не лишне напомнить об этом иностранцам» [19].
Разрешение на въезд миссии A.M. Устинова в Марсель было получено в октябре 1922 года. Но советский нарком иностранных дел Г.В. Чичерин ответил телеграммой, в которой, в частности, говорилось следующее: «Положение, созданное голодом, и скорое прибытие большого количества зерна в порты Чёрного моря и нынешние затруднения в нашем транспорте заставляют нас просить отсрочку для репатриации русских солдат и пленных. Украинские и русские порты, а также железнодорожные линии, которые туда ведут, будут так переполнены, что нам едва ли будет возможно до мая месяца организовать встречу наших сограждан, возвращающихся из Франции» [20]. Тем не менее в ноябре 1922 года французские газеты напечатали сообщение [21] о предстоящей эвакуации россиян за счёт французского правительства [22]. Речь шла о солдатах РЭК и бывших в германском плену военнослужащих, перебравшихся на французскую территорию. Заместитель председателя миссии РОКК во Франции В.П. Потёмкин писал заведующему экономическо-правовым отделом НКИД РСФСР, что 7 но/52/ября газета «Temps» напечатала официальное сообщение полицейской префектуры о предстоящей эвакуации стремящихся вернуться на родину. Им предлагалось до 1 декабря заявить в иностранный отдел префектуры о своём желании выехать в Россию, представив при этом соответствующие документы [23].
В декабре 1922 года, «когда марсельская миссия в полном составе отсиживалась в Берлине», стало ясно, что разрешение на её въезд во Францию будет получено постольку, поскольку она нужна для показа английскому правительству возможности взаимоотношений с Советами, с одной стороны, и для заключительной акции по копенгагенскому соглашению — с другой [24]. Российские цели были не менее политизированы. Чтобы ускорить принятие французской стороной благоприятного решения по поводу въезда российской делегации, заместитель наркома иностранных дел СССР М.М. Литвинов в письме от 23 февраля 1923 года наставлял её руководителя A.M. Устинова «частным путём» дать понять французам, что миссия будет расформирована, если в скором времени не будет получен положительный ответ, и вопрос о репатриации русских солдат снова повиснет в воздухе. Уже и без того было потеряно политическое значение миссии по сравнению с периодом до Лозаннской конференции (20 ноября 1922 — 24 июля 1923 года, с перерывом 4 февраля — 22 апреля 1923 года), которая, по его словам, выявила фактическое распадение Антанты и полную изоляцию Франции. Коллегия НКИД СССР решила предложить A.M. Устинову, в случае неполучения ответа от председателя французского правительства и министра иностранных дел Р. Пуанкаре до 1 марта, миссию расформировать и свободных её членов вернуть в Москву. Если бы Р. Пуанкаре ответил положительно после расформирования миссии, то тогда следовало бы вести речь о представительстве уже другого характера [25]. Далее, 6 марта М.М. Литвинов наставлял в случае обращения французов по поводу миссии заявить, что она расформирована, a A.M. Устинов остаётся в Берлине лишь в качестве секретаря полпредства, и «всякие дальнейшие предложения касательно обмена представительствами должны быть направляемы в Москву» [26].
После предъявления СССР ноты Дж. Керзона (8 мая 1923 г.) «положительная» телеграмма от Р. Пуанкаре пришла. НКИД СССР рассматривал её «отнюдь не как проявление дружелюбия к России или как новый поворот в русской политике французского правительства, а как маленькую демонстрацию против Англии». По словам М.М. Литвинова, Пуанкаре хотел лишний раз уколоть Англию в отместку за недавнее выступление Керзона в парламенте по рурскому вопросу и напомнить о возможности самостоятельных выступлений Франции в русском вопросе. Поэтому политически было «важно поддержать эту демонстрацию против Англии и приглашением воспользоваться», немедленно обратившись за визами. Ввиду предстоявшего разрыва с последней сближение с Францией представлялось «весьма желательным и необходимым, чем когда бы то ни было» [27]. В последующих письмах М.М. Литвинов также настаивал на скорейшем отъезде, даже не дожидаясь всех членов комиссии, и подчёркивал демонстративный характер поездки делегации: «Французское правительство мы, конечно, не проведём, но в Англии поездка может вызвать некоторое подозрение, полезное для данного момента. С другой стороны, нужно частным образом успокаивать германское правительство, указывая ему на действительный характер поездки» [28].
A.M. Устинов же информировал о затягивании выдачи виз «до последней возможности, т.е. до 3 июня» [29] (Р. Пуанкаре называл самый поздний срок въезда — 5 июня). Несмотря на решённый к 28 мая 1923 года вопрос о въезде российской краснокрестной миссии, A.M. Устинов, докладывая о своих переговорах с советником французского посольства, жаловался, что получены не визы на паспортах, а «Соф кондюит»*, т.к. дипломатические отношения между Россией и Францией отсутствовали. Российская миссия, рассчитанная на деятельность в интересах своего правительства, наделялась меньшими правами, чем французская гуманитарная краснокрестная миссия [30]. Французские «газеты ограничились напечатанием заметок о прибытии миссии и единственным интервью товарища Устинова, после чего замолкли, точно по сигналу», несмотря на то, что обывательская среда проявляла к этому вопросу огромный интерес [31], а объявление об отправке французское военное министерство напечатало в официальной прессе, почти никем из солдат не читаемой, в силу незнания ими французского
* Предписание для следования к месту службы, выдаваемое французскими пограничными властями.
языка, «чтобы свести до минимума количество отправляемых» [32]. «Они [солдаты] не читают газет, не интересуются публикациями мэрий», — писал A.M. Устинов [33]. Были зарегистрированы случаи, когда хозяева скрывали от солдат-работников официальные объявления и дату отбытия транспорта, когда удерживался залог в течение нескольких месяцев и т.п. Франция, по мнению советских представителей, «была заинтересована в оставлении массы, представляющей ценную и одновременно дешёвую рабочую силу», «не говоря уже о многочисленных послевоенных вдовах, не желавших расстаться с дешёвым работником и здоровым самцом, столь ценящимся» в стране [34]. Кроме того, французское правительство желало сократить срок работы делегации, побыстрее ликвидировать свои обязательства по копенгагенскому соглашению в отношении солдат РЭК и военнопленных.
Перед делегацией РОКК, направленной в Марсель, вставал весьма существенный юридический вопрос: каково должно быть отношение к тем русским солдатам, которые заключили контракт с французскими военными властями и поступили на службу во французскую армию, хотя формально не были демобилизованы из российской. В отделе Запада НКИД РСФСР имелись свидетельства об отнюдь не единичных подобных случаях. Причём большинство законтрактованных солдат вошли в иностранный легион [35]. В.П. Потёмкин ещё 23 ноября 1922 года обратился в экономическо-правовой отдел НКИД РСФСР за директивным указанием: «Не мо/53/гут ли считаться упомянутые контракты русских солдат лишёнными законной силы как нарушающие неотъемлемое право российской государственной власти на распоряжение своими вооружёнными силами, и не аннулируются ли они [копенгагенским] соглашением, имеющим, быть может, и обратную силу» [36].
Чрезвычайно тяжёлые условия службы в иностранном легионе подталкивали русских солдат обращаться в НКИД, ВЦИК, СНК [37] СССР с просьбами добиться от французского правительства досрочного окончания пятилетнего контракта и содействия в возвращении на родину. Нередки были случаи побегов. Беглецы намеревались попасть на родину через Турцию. Консул РСФСР в Самуне отмечал, что «нужно иметь колоссальную волю к возвращению в Россию, чтобы, несмотря на неизбежность расстрела в случае поимки и бесконечно тяжёлый путь, решиться бежать...» [38]. Турецкие власти, надо отметить, оказывали материальную помощь перебежчикам.
Вопрос о репатриации легионеров актуализировался в связи с истечением сроков контрактов (1924—1926), которые русские заключали главным образом в 1919—1921 гг. Далее на выбор они могли: 1) подписать новый пятилетний контракт; 2) поселиться под надзором в г. Марселе, откуда им не разрешался переезд в другие части Франции; 3) эвакуироваться на родину. Хотя в Марселе легионерам и предоставлялась бесплатная квартира, выдавались документы на проживание, но город был переполнен безработными, и прожить более 2-3 месяцев здесь было чрезвычайно сложно. Несмотря на то, что некий капитан легиона Тихонравов, хорошо известный в Тунисе, Алжире, Марокко, активно обрабатывал легионеров с целью подписания ими вторичного контракта, многие собирались возвращаться в Россию, что НКИД СССР и прогнозировал. Однако в особую категорию легионеры выделены не были. По настоянию англо-романского отдела НКИД СССР их дела разбирались каждое в отдельности, с подходом «к вопросу о гражданстве и паспорте исключительно с точки зрения возможности разрешить данному лицу въезд и проживание в СССР» [39]. По советским паспортам, которых так добивались желавшие возвратиться на родину, французское правительство свободно обновляло свои разрешения на жительство. В случае предписания оставить пределы Франции страна их гражданства, т.е. СССР, обязана была принять высылавшихся. Солдатам РЭК, которых французские власти преследовали и выселяли из страны за военно-политические проступки, разрешался въезд в СССР без запроса центра. В целях проверки таких солдат по прибытии их на территорию СССР предписывалось выдавать им не «свидетельства на возвращение в СССР» (проходные свидетельства), а «эвакуационные свидетельства» с надписью «для следования одиночным порядком». Заведующий экономическо-правовым отделом НКИД СССР Н.П. Колчановский в письме генконсулу СССР в Париже В.Х. Ауссему от 14 марта 1925 года настаивал на соблюдении особой осторожности при выдаче таких свидетельств [40]. Тем, кто подходил под категорию сохраняющих гражданство и под амнистию, но в то же время желал остаться во франции на жительство, паспорта выдавались с пометкой: «данный паспорт без особой визы парижского генконсульства права на въезд в СССР не даёт». Коллегия НКИД СССР при этом сочла необходимым от таких лиц требовать формального заявления об их желании остаться во Франции минимум на 3 года, а в паспорте делать пометку о запрещении въезда в СССР на определённый срок. Однако такой вариант решения вопроса, по мнению В.Х. Ауссема, не подходил для легионеров, которым предписывалось либо подписать новый 5-летний контракт, либо поселиться под надзором в Марселе, либо эвакуироваться на родину [41]. Поскольку легионеры вербовались преимущественно из солдат бывших белых армий и экспедиционного корпуса, в особую категорию они не выделялись, а вопрос о гражданстве и советском паспорте решался строго индивидуально.
Итак, вернёмся к советской миссии РОКК, которая 6 июня 1923 года наконец прибыла в Марсель. В письме от 10 июня представителю РОКК в Берлине СИ. Бродовскому A.M. Устинов писал: «Мы живём в очень скромном отеле, где нет даже горячей воды, ванны, ресторана. Живём по два человека в комнате. И то нам обходится в день 10 франков с человека. Прибавьте к этому питание, которое обходится 20 франков в день. Вот уже все те 900 франков в месяц, которые назначены нам по смете для машинистки. Так что я был вполне прав, когда предложил проект увеличить смету. К сожалению, до сих пор не знаю, утверждена она или нет. Одной из самых существенных статей расходов будут автомобили. Мы живём в центре города. Работа находится в двух местах, из которых одна находится километрах в двух в одну сторону, и в четырёх километрах — в противоположную сторону. Автомобильные расходы иногда превышают 100 франков в день (шесть концов в день, исключая непредвиденные поездки). Отказаться от такого способа не можем в целях экономии времени и по настоянию властей. Первые дни наши сотрудники возвращались с работы в трамваях, чтобы сократить этот расход... Но мне было весьма настойчиво рекомендовано придерживаться автомобилей. Жизнь здесь вообще очень дорогая, что дёшево здесь, так это вино и фрукты. То, что наименее существенно» [42].
Уже 8 июня A.M. Устинов нанёс визит местному префекту, который распорядился дать через агентство «Гаваса» объявление о прибытии делегации и об отсрочке явки репатриантов до 15 июня. 9 июня члены российской миссии устроили скромный ужин для военных властей, принимавших участие в реэвакуации русских солдат [43], «было просто и душевно» [44].
Работа делегации РОКК ограничилась организацией только одного транспорта в СССР. 19 июня 1923 года около 600 [45] человек на пароходе «Брага» были отправлены на родину [46]. 60 проц. из них являлись солдатами РЭК47. Технически отправку организовали следующим образом. Лица, имевшие по соглашению с Францией право на репатриацию, прошедшие в своё время регистрацию французских властей (но /54/ ябрь 1922 г.), получали у местных французских органов необходимые документы и литер на бесплатный проезд до Марселя, где вновь проходили первоначальную регистрацию у французских властей в лице так называемой Русской базы во главе с комендантом капитаном Перлье (официальный представитель 2-го бюро военного министерства, т.е. контрразведки). После этого солдаты получали на руки специальный французский документ (сертификат) за подписью Перлье и с ним направлялись в лагерь Сент-Март в окрестностях Марселя, где распределялись по баракам в ожидании отправки транспорта.
Российская миссия начинала свою проверочную работу только на Русской базе. Секретарь М. Червяков беседовал с каждым репатриантом, выясняя его прошлое, вносил в общий список, отдавал для заполнения 4 анкеты и отбирал все имевшиеся у него документы (как французские, так и старые русские, которые сохранились лишь у немногих). Вторая беседа проходила при сдаче готовых анкет и 5 фотографий [48]. Анкета содержала 23 вопроса: ФИО, год и место рождения, бывшее звание или сословие, профессия, образование (общее и специальное), какие документы имеются на руках (паспорт, удостоверение, сертификат и т.п.), чем занимался до поступления на военную службу, когда и кем был принят на военную службу, где её проходил, род оружия, часть, чин, должность в старой армии, когда приехал во Францию и как, чем занимался там по окончании войны, был ли во Франции в концлагере, был ли в других странах, кроме Франции, подвергался ли судебным или административным наказаниям (до, во время и после войны), куда предполагает ехать в России и чем намерен заняться, есть ли там семья (кто, где живёт), есть ли семья во Франции и кто из неё едет с репатриантом в Россию (имена, адрес), владел ли в России какой-либо недвижимостью, к какой политической партии принадлежит, последний адрес во Франции [49].
Многие из реэвакуируемых имели претензии, иски, различные юридические дела. Поэтому необходимо было организовать решение этих проблем. A.M. Устинов предлагал наметить для ведения подобных дел адвоката Е. Раппа50. НКИД СССР против этой персоны в принципе не возражал, но не брал на себя в отношении него никаких обязательств [51]. В миссию обращались также с просьбами о пересылке в Советский Союз предназначавшейся для потерявших трудоспособность солдат пенсии французского правительства (так, С.Д. Брусникин, потерявший 10 проц. трудоспособности, получал пожизненную пенсию в 240 франков в год, по 60 франков каждые 3 месяца [52]). Коллегия НКИД СССР рассмотрела вопрос о пенсиях солдатам экспедиционного корпуса и вынесла постановление: от солдат экспедиционного корпуса, сражавшегося во Франции, восстановленных в гражданстве и вовлечённых в военные действия насильственно, обманом, признать возможным принимать ходатайства о пенсии за военные увечья или до или после Брест-Литовского мира [53].
Одной из задач советской миссии было внедрить осведомителей в разношёрстную массу репатриантов, прибывавших из разных уголков Франции. Отметки о подозрительных лицах делались на первом экземпляре анкет («О» перед порядковым номером дела), которые находились на руках у сопровождавшего транспорт секретаря. В отдельных случаях отметки делались на эвакуационных удостоверениях (исправленная опечатка в фразе «не служит видом на жительство»). Всего были взяты на учёт 35—40 человек. В их числе находился бывший солдат РЭК А.А. Черников. По имеющимся сведениям, он сыграл провокационную роль при расстреле ля-куртинского лагеря, выслужился у французов до фельдфебеля, последние 3 года был биржевым маклером, заработал большое состояние на тёмных валютных сделках, и в СССР направлялся для спекуляции, возможно, сотрудничал с французской разведкой [54].
О встрече прибывших возвращенцев в Советской России имеются противоречивые свидетельства. Так, особоуполномоченный фильтрационной комиссии И. Бакулин в отчёте от 26 июля 1923 года писал о торжественном приёме, тёплой встрече. По окончании митинга репатрианты были спущены с парохода за 1 час без досмотра багажа, который перевезли в общежитие на подводах за счёт карантинного пункта, женщины были перевезены на катерах — также за счёт карпункта. Часть больных отправили в больницу, а часть — в общежитие (по желанию) на легковых машинах. На третий день их пребывания всем сделали прививки, и репатриантов группами начали отправлять по домам. Отправка длилась полторы недели. Никаких арестов не производилось. Все репатрианты оказались довольны приёмом и быстрой отправкой по домам [55]. В отчёте В.П. Потёмкина, сопровождавшего транспорт, о деятельности миссии РОКК по репатриации русских военнопленных и беженцев в Марселе указаны «дефекты приёма»: «В бараках для прибывших не оказалось вовсе приспособлений принадлежностей для ночлега. Не имелось ложек для еды. Питанием служила солонина не первой свежести. Численно слабый и материально убогий приёмочно-распределительный аппарат, очевидно, не справлялся с создавшимся по/55/ложением. Среди прибывших стало проявляться недовольство. Шкурнические или враждебные советской власти элементы выступили наружу и начали ещё более возбуждать массу. Началось митингование, послышались предложения — требовать отправки женщин, детей и всех желающих обратно, во Францию, телеграфировать оставшимся за границей, предупреждая их против выезда в Россию, и т.д.» [56].
Ещё до отправления «Браги» A.M. Устинов разговаривал с Хинглезом, представителем Ф. Нансена, верховного комиссара по делам русских беженцев во Франции, о возможности репатриировать при помощи Лиги Наций запоздавших на транспорт солдат. Хинглез поставил этот вопрос в Женеве и перед французским правительством, A.M. Устинов запросил своё правительство [57]. Поскольку ответа о возможности организации дополнительных транспортов для репатриантов ни от французского правительства, ни от нансеновской организации не было, 22 июня A.M. Устинов выехал в Париж, «чтобы лично урегулировать дела в министерстве иностранных дел» [58]. Однако в 19.00 он получил через комиссара префектуры приказ покинуть французскую столицу поездом до Кёльна, отбывавшим в 21 час. 55 мин. в письме Р. Пуанкаре глава российской миссии заявил: «Я принял это тяжкое оскорбление, заметив, что подчиняюсь приказам французского правительства, однако оставляю за собой право сделать из этого надлежащие выводы» [59]. Предприняв невероятные усилия, чтобы успеть на поезд, A.M. Устинов в 21 час 15 мин. получил сообщение от мелкого чиновника префектуры, что может остаться в Париже до понедельника. Отъезд членов миссии дал повод правительству Франции считать свои обязательства выполненными.
Почти сразу началась активная переписка между A.M. Устиновым как главой миссии в Марселе и НКИД СССР о причинах её скоропалительного отъезда. Глава краснокрест-ной делегации ссылался на отсутствие надлежащих директив из Москвы. НКИД СССР же рассчитывал на инициативу самой миссии. 18 июля 1923 года М.М. Литвинов писал A.M. Устинову: «Вы не можете после данных Вам директив и разъяснений ни одной минуты допускать, что действительною целью миссии являлась проверка документов репатриируемых солдат и военнопленных. С такой задачей справился бы любой агент ОГПУ, и нам не было бы надобности отрывать от работы таких ответственных политических работников, как Вы и т. Потёмкин. Вы отлично понимали, что задачей миссии являлось установление живого контакта с Францией, с её общественными силами, с официальными кругами, приучение этих кругов к сношениям с советскими деятелями и, наконец, создание возможности непосредственного контакта с самим французским правительством, если бы последнее этого захотела Я не говорю уже об объективном косвенном значении поездки миссии во Францию для нашей политики в других странах» [60].
Своё требование о допущении контрольных комиссий советская сторона всегда мотивировала необходимостью строгой фильтрации репатриантов и «тщательного отделения козлищ от овец» [61]. Для предлога продления деятельности краснокрестной миссии М.М. Литвинов советовал A.M. Устинову даже «при абсолютно надёжном составе репатриантов... хотя бы для виду небольшую часть забраковать, хотя бы под предлогом необходимости дальнейшей проверки и [получения] дополнительных сведений» [62].
Между тем во Франции, по советским данным, оставалось русских солдат в 6 раз больше, чем было отправлено с «Брагой». Поэтому 21 июня 1923 года миссия РОКК во Франции в индивидуальном порядке уведомила оставшихся, «что в ближайшее время транспорта в Россию не предвидится, т.к. вопрос о дальнейших транспортах ещё не урегулирован между французским и русским правительством, не решён ещё также вопрос, кто займется в дальнейшем организацией возвращения на родину оставшихся во Франции русских солдат различных категорий — французское военное министерство или Нансеновская организация помощи беженцам» [63]. В уведомлении также содержался совет следить за официальными объявлениями в местных газетах, муниципалитетах, коммунальных управлениях. За справками надлежало обращаться к представителю РОКК в Берлине СИ. Бродовскому. Он же фиксировал фамилии и адреса тех, кто хотел бы ехать на родину [64]. В письме Перлье от 20 июня 1923 года A.M. Устинов замечал, что единственное средство связаться с русскими солдатами, рассеянными по Франции, — это направление им индивидуальных вопросников. Полный их список с адресами был запрошен у генерального секретаря Французского Красного Креста Тьебо. Но ответа не последовало [65].
Новая волна репатриации связана с установлением дипломатических отношений между СССР и Францией в октябре 1924 года. Теперь уже шла речь о возвращении более широких контингентов россиян на родину. Но солдаты экспедиционного корпуса оставались существенной их составляющей.
23 октября 1924-го в НКИД СССР состоялось межведомственное совещание по вопросу о необходимости сохранения карантинных пунктов ОГПУ для лиц, /56/ возвращавшихся в СССР в эшелонном порядке, т.е. большими партиями. Представителям отделов НКИД СССР предлагалось сообщить примерные цифры реэмигрантов в 1924—1925 гг. в связи с признанием Страны Советов и открытием полномочных представительств СССР Предполагалось, что только из Франции вернутся 10—20 тыс. солдат бывшего РЭК. Для приёма репатриантов необходимо было сохранить по крайней мере три карантинных пункта — в Ленинграде, Минске и Новороссийске, контрольные пункты в Закавказье (для Персии, Месопотамии), в Туркестане (для Западного Китая и Дальнего Востока) [66].